– Че-че-чевво чухаешься? Че-вво? Чу-дило! Чче-ши проччь, прроччь! – затрещало под окном, а потом донеслись другие звуки: – Ммоёу ммя-сто, моёу!

Выглянул в окно – да. Та самая кошка. Чёрно-белая, хвост колбаской, немигающая.

– Ты та самая?

– Н-ну.

Мама не понимала, как можно разговаривать с кошкой и где он был три дня, и что у него с ногами. И на лице морщинки, и вздыхала так растерянно… Однако тут заскреблось в замке. Отец вошёл в кухню и положил на стол початую, заплесневелую буханку хлеба. И сказал «кричите ура», и что у «Центрового» автобус вывозной видел.

Пришлось-таки рассказывать. С перебоями, застревая на полусловах, но изложил, что случилось. И как шёл за кошкой, и про канаву, и про зверей, и про подземелье. Выслушали, собрались и вышли вместе. Кошка сидит. Встала. Выгнула спину.

– М-моё-уу ннаивозм-м-можное… Мрр…

Подошла, обмахнула хвостом его ноги. Его выбрала из них троих, не маму, не отца! И пошли как заряженные туда, куда вела хвостатая вожатая.

Колодец. Похоже, канализация. Крышка рядом валяется. Полетел вниз. Бабах! Не пятками, не коленками, не спиной, а всем телом как-то, рёбрами, печёнками. Дух перехватило. Оййй… Но движение вниз прекратилось.

Он снова висел в пространстве. Кошка стояла на задних лапах и держала речь. И… ой, мама! Там же мама!

Ошибиться нельзя. Мама. Мама! Ой, что делать, что делать…

Вся опутана светящейся паутиной. Висит, как в гамаке, наискось. По паутине огоньки перепрыгивают. Сине-лиловые. Гамак тихо поворачивается. Вот мама спиной развернулась… А кошка показывает. На маму.

Рванулся. Вниз, туда, к маме. И как будто всем телом влепился во что-то твёрдое. Носом, лбом, губами, грудью. Дыхание пресеклось. Морду расквасил, наверно – горит вся. Где же то, во что… Допустим, оно прозрачное. Но, выходит, и почувствовать его нельзя? Только с размаху твёрдое, что ли? Тогда… тогда потихоньку… ну-ка, вперёд, вперёд… Никак.

Мамины глаза в сине-зелёных сполохах были страшные. Сумасшедшие. Никогда он не видел маму такой замученной.

Хвост рядом взмахнул, и раздалось:

– Пр-р-равду гав-говор-рю! Гр-раблями др-ралась! Др-рать! Др-рать!

– Цыц! – крикнул он.

Получилось. Отдалось во всех углах зала. Или подземелья.

К нему обратились глаза. Много пар – жёлтых, зелёных, красноватых. Прошелестело:

– Слушаем!.. Слушаем!.. Совещательный!..

– Это мама! – крикнул он. – Моя! Мама! – но голос не разнёсся, а тускло, еле слышно хрупнул, как сломавшаяся хворостина.

Молча продолжал рваться туда, вниз. Хотя где здесь низ и чем он отличается от верха? Опоры-то под ногами нет. Перебирал кроссовками – видел, как они бегут, даже – как шнурки болтаются, но с места не двигался. Рядом трепыхались крылья. Много. Сизых с белым снизу.

– Гр-р-р, гр-р-р, гр-р-рубая, гр-р-рубиянка… В р-р-руки швабр-р-ру…

Крылья били по лицу, он тоже бил, колотил, раздавал оплеухи. Испытывая извращённый смак от того, что под руками вещественное тело, гуща, а не виртуальщина, не бесплотное сияние. Что можно на удар ответить ударом, больно для противника. Внизу сверкнуло нестерпимо, резануло по глазам красно и солоно, он зажмурился. Но продолжал кричать:

– Отпустите! Отпустите! Мама!

Рёвом в ушах навалилось сверху. Он бился под невыносимой тяжестью, рёв переходил в рвущий хруст – точно ломались кости и трещала шкура. Не переставал извиваться. Вывернуться, выскочить, там же мама… Перед самыми ресницами вспыхнуло, опалило и погасло.

Когда снова смог дышать и видеть, вокруг ничего не было. Только очень далеко – всё та же кошка. И отец. Связанный, опутанный той же электрически мерцающей сетью.

«Кричать нельзя!» – пронзило будто лазером. Без слов. На слова надо время, а тут был удар света, скорость которого быстрее даже мысли. И бежать нельзя. Пробраться туда…