Вдруг увидел, что она не просто висит в пространстве. А будто заключена в прозрачный пузырь. Нет, ореол сияния. Только не постоянного, а неровного, от шерсти исходят волны света, голубоватых искр. Наэлектризована, что ль? И одновременно услышал звук, заполнявший всё вокруг него. Тоже неровный, то взмывавший, то понижавшийся тон. Где-то недалеко дрожала струна, даже множество струн в унисон.

– Не Дружок? А как?

– Уот-хи-ги-уааайн! – раздалось завывающее, аж волос дыбом по хребту.

На каком языке – непонятно. Хотя всякие языки бывают. Если это чукотский или эскимосский?

– Уотхигивайн? Так зовут вас или вашу собаку?

И заметил, что голубоватые искры вокруг кошки, приведшей его сюда, побелели. Не ореол уже – разлетались пучки их. В разные стороны. Знак возмущения, недовольства?

– Извините…

Дурость полная. Перед кем тут извиняться?

– Слушайте все… Все… Все… – будто отдалось эхо от тысячи голосов.

Огоньки замигали беспорядочно. Потом вращение их остановилось. Перед ним теперь была пара красноватых. Тоже нос, похожий на собачий! Да и не собачий ведь. Глаза шире посажены, виден лоб, широкая белая полоска, сужается треугольно, сбегая на нос. Усы вокруг. Не собачьи и не кошачьи. Где-то же видел такую морду… по телеку, наверно. Всплыло полузнакомое слово – «барсук». Глаза моргнули, и тоже – красновато-оранжевыми перебегающими солнцами, радостным лучистым дружелюбием. На миг. Но отчётливый.

– Не знакомы… омы… омы… – понеслось эхо. Теперь – был уверен, хоть режь: звук шёл со стороны пары красноватых глаз.

Его опять слегка повернуло. Теперь маячила перед лицом пара маленьких жёлтых глазков. Присматриваются. Помаргивают. На какой-то мышиной мордочке. Или хомячиной. Мышь явно мельче. Крыса? Кролик? Нет, вот острые уши с кисточками. А над ушами – или за ними? – колыхнулось, как перо на шляпе. Но людей, которые ходят в шляпах, здесь же нет? То есть хвост. Белка! И опять безжизненный всезаполняющий звук не звук, ветер не ветер:

– Хорош… рррш… рош… сосед… сссед…

Жёлтые лучи. Совсем как у настоящего солнца.

Всё-таки чертовски неудобно висеть. Руки и ноги реально отмерзают. Следующая пара глаз. Ну и зенки! Светодиодная матрица. Круглый, выпуклый фонарь, а в нём икряная мелочь светодиодов. Свет ходит туда-сюда, то пригаснет, то поярче, будто под водой кто-то ходит, плёнка поигрывает. И совсем молчит, шелестит только. Тррр! Шррр! Не мигает. Ни век, ни ресниц. Да что они над ним – опыт ставят? Как в анекдоте обезьяна объясняет соседке – ща нажму кнопку, и эти, в белых халатах, банан принесут, у них условный рефлекс. Ухмыльнулся про себя, но вновь пронизало как спицей от макушки до пят. Ввв! А вокруг раздалось:

– Говорррил…. чччто… крррасссивая… Шррр…

Если можно что-то разобрать в таком треске и шорохе. Ещё и запереливалось радужно, голова кругом пошла. Аж затошнило. Закрыл глаза, чтобы остановилось. Снова открыл. Кто же это? Думать было некогда: прямо перед носом покачивался несомненный клюв. Чёрный, короткий, широкий у основания и резко сбегающийся в остриё. Пара жёлто-карих бусин, серенькие пёрышки. Одно к одному, лесенкой. Чешуёй. Вокруг защёлкало, зацокало:

– Корр-мил! Це-це-це-лой корр-кой!

Чья была следующая физия – раскрашенная под камуфляж, рот до ушей, что-то вроде фонариков над макушкой, свет от них студенистый – и въехать не пытался, до того нелепа. Поперёк себя шире, вообще приплюснута, как тарелка. Летающие тарелки так и рисуют в комиксах. Опять дёрнуло, как насквозь прокололо, но хотя бы исчезло кружение и тошнота.

– Шляпа… ляпа… бяка… – то ли это были слова, то ли шлепки мокрым по мокрому.