года прошли, распались клятвы —
прав никаких на своё что было…
27
По домам хожу, а на то и нужен
долг гостеприимства, чтоб, кто всем должен,
не смущал монетой – одной – столь многих,
асса не тратил.
Открывают двери – ах, ваша щедрость,
безразлична щедрость кому и сколько —
плуту, проходимцу, мне тоже надо.
Гостеприимец,
не узнай меня в моём, в отчем доме.
Лары не узнают по равнодушью
божьему к людскому. А мои шрамы
зажили напрочь…
28
Куда несёшь? О, запах! О, пирог с мясом!
Куда несёшь? Давай! Тут сам сидит голод,
и лязгает, и всё сметет – укус рушит
полпирога – о, ненасытная глотка!
О чём я и мечтал – давнишний бед данник,
о чём я и мечтал – в морях плывя дальних,
о чём я и мечтал – в чужой земле сытый:
такой калейдоскоп блюд уместить в брюхо.
А книги можно взять, читать среди бури.
А дружба? – Да в любом краю полно наших.
Любовь? – Изощрены в искусстве все девы.
Культура – это что? – Высокая кухня!
* * *
От прочего искусства я устал сердцем,
от прочего искусства я сижу слабый,
от прочего искусства ничего толку,
а тут икну, философ, умудрён пищей!
29
Зря болтают, зря прошлое тревожат:
мол, бывали пиры у Красса или
у Лукулла… Бывали, кто же спорит.
Были гении в деле наслажденья,
нам до них далеко, распалось время,
измельчало…
Доступней стало счастье.
* * *
А на те бы пиры нас не позвали.
Или только носить им яства, вина.
30
Истощились пиры аристократов.
Скольких консулов ты в роду считаешь,
украшая стол дедовской солонкой,
честной бедностью заедая вина
прошлогоднего сбора-урожая?
Скольких консулов ты в роду считаешь
и какие наследные болезни
лечишь скудной диетой – горьким, чёрным
запиваешь настоем полбу-кашу?
Скольких консулов ты в роду считаешь,
честных стоиков, – в чистом воздержанье
дни проводишь, и Сенеке ты пишешь,
как хорош, на воде сидя и хлебе.
31
Тот, кто на волю выпущен, жадною
томим привычкой – голод накопленный
сметает яства, не насытить
прорву, и глаз завидущий смотрит,
чего б ещё урвать, – для съедобного
всегда есть место, —
поём утробою
живые гимны ради большей
сытости: нам ещё жить до яблок.
32
Воля моя новая! Всем телом
ощущаю! Ем, пью волю вдоволь!
33
Развалив телеса на новом ложе,
привыкаю к свободе – мне двойная
воля вольная: по бумагам вышла
и отсыпана золотом хозяйским —
тем, которому я теперь хозяин.
* * *
Всё моё в вашем Риме, потрудились
Ромул с Ремом, Горации и эти…
Куриации – всё затем, чтоб умный
и богатый счастливец, новый Луций,
жил, во благо себе употребляя.
* * *
Ем мурену. Я, ей не ставший кормом,
понимаю теперь… Вкусна, зараза!
34
Этим разносолом да разновидом
вкус утешу, глаз – всё ушло из сердца
горе моё, есть челюстям работа
до самой смерти.
Мир ещё хорош, Рим достоин жизни,
если есть еда, хоть простая полба,
ну а тут такой стол, что славен Город,
ломится Вечный!
35
Мы начинаем пир горой,
и, сколько Город стоил весь
при Ромуле (расчёт простой),
на столько денег надо съесть.
* * *
Чтобы весь Рим достался нам,
жую, угрюмый патриот,
и нет износу челюстям,
и нет других каких забот.
* * *
Лукавый раб исподтишка
хватает, тащит, бледный рот
растягивает для куска —
и голод новой пищи ждёт.
* * *
Зверь-варвар с дальних рубежей —
о, горе нам! – себе гребет
еству; несытый пищей всей,
весь Рим с землёй его сметёт.
* * *
Вот так мы уничтожим мир,
а он пощады и не ждёт.
Рим канет в вечный, жадный вир,
в жерло развёрстое стечёт!
36
Истинный если философ, терпи, изучай наслажденье,
время теряй на пирах, гробь здоровье обжорством и пьянством,
похотью плоть изнуряй. В нужный час лёгкий так, как предсмертный,
мудрость придёт настоящая – не как у стоиков всяких…
37
Ну, встречай меня, мать, мать страстей трепетных!
Как Эней был ведом волей Кипридиной,