– Принимается такой план? – Коновалов повернулся к Скубжевскому.

– Вообще-то нам не любой офицер нужен, а обладающий информацией, – начал высказывать свои соображения Вилор.

– Ну и что нам теперь, весь гарнизон немецкий перевернуть вверх дном? – раздражённо перебил его Иван и в сердцах бросил. – И так помогаем всем, чем можем.

– Да, да, давайте так, – примирительно произнесла Таня. – Вилор, всё равно ничего другого у нас сейчас нет. А тут будет хотя бы «язык». Что-то он наверняка скажет. А потом от этого будем отталкиваться.

– А если не скажет? – не сдавался Скубжевский.

– Жить захочет – скажет! – жёстко отрубил Коновалов. – Душу из поганца выну! Скажет!

– А если он просто ничего не знает? Потеряем время, – продолжал сомневаться Вилор.

– Что Вы предлагаете? – не выдержал комиссар. – Отказаться от варианта с «языком»?

– Нет, конечно. Я лишь говорю, что в качестве «языка» нужен не любой, а офицер. Лучше всего старший офицер, – ответил Вилор.

– А это уж, товарищ младший лейтенант, как получится! – со злостью в глазах отрубил Коновалов.

Операцию готовили несколько дней, отобрали опытных разведчиков. Но в день проведения с самого начала всё пошло не по плану. Немцев в посёлке оказалось больше, чем ожидалось. Группу они обнаружили уже на подходе, несмотря на предрассветный сумрак. Завязалась перестрелка, двое партизан были ранены. И самое горькое – пущенной кем-то из немцев по кустам на всякий случай автоматной очередью был смертельно ранен тайком увязавшийся за группой Стёпка. Его не удалось донести до лагеря. Стёпка умер по дороге, успев лишь увидеть первые солнечные лучи последнего в своей жизни рассвета.

Уже при отходе один из партизан обнаружил у колодца долговязую фигуру немца в чёрной эсэсовской форме и, подкравшись сзади, что есть силы оглушил его прикладом. Фашист оказался совсем юнцом и каким-то хлипким. Всю дорогу не приходил в сознание. Его даже подумывали бросить по пути, считая мёртвым и сделав контрольный выстрел, но на всякий случай доволокли до лагеря. И не зря. Немец подал признаки жизни в виде слабого стона, а в его нагрудном кармане обнаружились документы на унтершар-фюрера Курта Зайдлица, 1922 года рождения. Звание совпадало с тем, которое можно было определить по погонам и петлицам.

Пока Зайдлицем занимался отрядный врач, бывший до войны сельским фельдшером, всего в десятке метров от них над заботливо опущенным на плащ-палатку Стёпкой рыдал командир отряда Иван Коновалов. Вокруг с обнажёнными головами стояли убитые горем партизаны. Пацан был всеобщим любимцем, можно считать, «сыном отряда».

– Стёпка, ты же как брат младший! Как я теперь без тебя жить буду? – вопрошал, подняв руки к синему весеннему небу, Коновалов.

Вдруг он резко поднялся, выхватил из кобуры пистолет и побежал к Курту Зайдлицу, над которым продолжал колдовать фельдшер.

– Ты за всё, гнида, сейчас ответишь! – полубезумным голосом кричал Иван.

Первым успел преградить ему путь Портнов. Комиссар ловким движением отвёл в сторону руку Коновалова, направив пистолет в землю, и другой рукой обнял командира за плечо:

– Ваня, успокойся, возьми себя в руки. «Язык» нам живой нужен. Ради чего тогда ребята рисковали, ради чего Стёпка погиб?

Рука Коновалова с зажатым в ней пистолетом дрогнула и на мгновение обмякла. Воспользовавшись этим, Портнов сумел быстро освободить оружие от пальцев Ивана и переложил пистолет командира к себе в карман.

Комиссар легонько рукой подтолкнул Коновалова в направлении землянки, и тот послушно, с опущенными вздрагивающими плечами, побрёл в неё.

– Расходитесь, товарищи, – негромко сказал Портнов стоявшим тесной группой партизанам. – Стёпку ближе к вечеру похороним. Корнеич, прошу тебя, займись этим. Надо место хорошее под могилу найти.