В течение последующих недель, лежа в постели, я часто мечтала о том, чтобы ее вовсе не существовало. Чтобы я не увидела ее лицо и не побежала за ней в лес. Чтобы ее забрала другая семья.

После того как мы вернулись домой, по ночам я слышала голоса родителей в их большой кровати, где раньше было столько света и тепла, где я могла свернуться клубочком, уютно устроившись в безопасности и покое.

По утрам мы подолгу валялись в обнимку под кремовыми одеялами. Папины волосы, примятые на затылке, спереди торчали вихрами. Зажатая посередке, я возбужденно дрыгала ногами, мечтая продлить драгоценные мгновения. Однако стоило маме упомянуть бекон и французские тосты, шепнуть мне на ухо обещание, как я вскакивала. Мы редко проводили выходные дома. Всегда находился какой-нибудь фестиваль, ресторан, книжный магазин или кофейня, куда можно было отправиться втроем. В нашем мире неизменно царили счастье и любовь.

Мы существовали в неком подобии стеклянного снежного шара – тщательно воссозданная идеальная картинка.

Я осознала это уже потом. Когда стекло в шаре треснуло.

Правильно ли я все запомнила? Был ли утренний свет в их комнате настолько ярким, как я себе представляла? А французский тост – таким же сладким, как в моих воспоминаниях? Или реальность была немного скучнее, приукрашенная тем, что я видела по телевизору и о чем читала?

А затем меня возвращало к действительности. Девочка у нас в доме. Шепот родителей по ночам.

«Думаешь, она знает? Думаешь, она когда-нибудь вспомнит?»

При любой удобной возможности я пробиралась в комнату девочки, принося своих кукол и книги. Нравились ли они ей? Знала ли она, что с ними делать? Иногда я раскрашивала вместе с ней на полу, показывая, как держать в руке толстый красный мелок. Когда ей становилось скучно, я вырезала фигуры из бумаги для поделок. Девочка неотрывно следила за тем, как щелкают ножницы. Маленькие цветные кусочки бумаги падали на пол словно конфетти.

Иногда уголки ее губ чуть заметно приподнимались в неком подобии улыбки, и она по-кукольному хлопала густыми матовыми ресницами. Я гладила ее по руке и шептала успокаивающие слова, подражая действиям Мони.

Как ни странно, Мони вела себя с девочкой совершенно естественно. Осторожно укладывала ее в постель, словно та была хрупкой бумажной куклой. Нежно расчесывала ей волосы, напевая корейскую колыбельную. Я безошибочно угадывала мелодии, которые раньше она пела мне. В сущности, они сводились к ласковому воркованию, к неизменному заверению в том, что ничего плохого не случится.

– Хорошо, хорошо, – приговаривала Мони по-корейски.

Языковой барьер не играл роли. Их связь пролегала глубже – на том уровне, где требуется только дружеское участие.

Кормила девочку тоже в основном Мони, терпеливо вкладывая ей в рот ложку за ложкой, кусочек за кусочком. Успевая вытереть салфеткой там, погладить по щеке тут. Рядом с Мони девочка словно погружалась в транс, превращалась в послушный объект, готовый делать все что ни попросишь.

Когда ее кормила мама, процесс был чисто механическим. Она монотонно подносила девочке ложку ко рту, будто совала монеты в игровой автомат, при этом избегая зрительного контакта, словно один вид девочки был для нее невыносим.

Как-то вечером Мони пошла на благотворительный вечер в корейскую церковь, и поэтому купать девочку пришлось маме. Тихий всплеск, с каким мочалка каждый раз погружалась в воду, дарил странное ощущение покоя. Я взяла желтую утку и положила девочке на грудь. Она подтолкнула игрушку пальцем, наблюдая, как та лениво направляется к маме. Потом внезапно протянула руку и коснулась маминого предплечья. Их глаза встретились.