Джоди Ли: Вас это злило? Расстраивало?
Марлоу Фин: Порой – да.
Джоди Ли: В то время вы были склонны к насилию?
Марлоу Фин: Нет. Не могу назвать себя жестоким человеком.
Джоди Ли: У меня есть полицейский отчет, датированный сентябрем 1995 года… [Роется в бумагах]
Марлоу Фин: И?..
Джоди Ли: Вы прожили у Пэков месяц, когда в дом вызвали полицию. Не могли бы вы рассказать – почему?
Марлоу Фин: Произошло недоразумение.
Джоди Ли: Поясните, в чем оно заключалось.
Марлоу Фин: Я помню разговор на повышенных тонах. Мони отвела нас с Айлой к себе в комнату. Но я вышла и спустилась узнать, из-за чего шум. Голоса доносились с кухни.
В ярком свете кухонных ламп светлые волосы матери походили на сияющий шлем. Она трясла головой, отец что-то кричал в ответ. Я хотела, чтобы они прекратили. Кажется, я побежала к ним. В какой-то момент, уклоняясь от меня, мать упала и рассекла щеку о столешницу.
Джоди Ли: О столешницу. То же самое указано в полицейском отчете…
Марлоу Фин: Отец никогда не бил мать.
Джоди Ли: Тогда каким образом она получила… В отчете говорится о трехдюймовой рваной ране на щеке. Довольно серьезная травма. Вы утверждаете, что виновата столешница?
Марлоу Фин: Да. И мне очень жаль, что так вышло. У матери до сих пор заметен небольшой шрам, если приглядеться.
Джоди Ли: Не было ли других случаев насилия с вашим участием?
Марлоу Фин: Смотря что считать насилием.
Глава 8
– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.
– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.
– Ей необходим отдых.
Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.
Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.
Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.
– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…
– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.
Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.
Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.
В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.
И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.
– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?
Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.
– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?
Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.
К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.
В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.