[23], активные борцы, и все симпатизировали Французской коммунистической партии (ФКП) – одни были ее членами, но вышли из нее, другие и не были никогда. Симона с Ивом не вступали в ФКП, хотя во многом ее поддерживали. Им, равно как и прочим французским деятелям искусств, претила доктринерская культурная политика коммунистической партии, которая видела в свободном искусстве мелкобуржуазное хулиганство. И всё-таки французских интеллектуалов и художников связывали с коммунистами исторически сложившиеся близкие связи. Они относились к ФКП как к партии перемен и еще со времен французской революции, когда они сыграли важную роль в свержении монархии, считали себя провозвестниками социального прогресса. Кроме того, они не доверяли НАТО, не одобряли политику ядерного вооружения и новую войну во Вьетнаме, в которой США якобы участия не принимали. Французские интеллигенты часто оказывались на передовой борьбы за прекращение колониальной войны во Вьетнаме, развязанной их страной, в годы фашистской оккупации были подпольщиками Сопротивления и считали ФКП единственной силой, способной эффективно противостоять фашизму.

Я выросла в Америке с двухпартийной системой, поэтому меня поразило количество французских политических партий – крупных и могущественных, мелких и менее влиятельных, виновных в каком-нибудь кризисе и исчезнувших с политической арены или преобразованных в новые партии. ФКП была одной из шести узаконенных партий, представленных во французском парламенте. Где-то я читала, что в те годы, когда я жила во Франции – в пятидесятых-шестидесятых годах ХХ века, – за коммунистов голосовало почти 40 % французов. Коммунисты были неотъемлемой частью французского общества с его разнообразными настроениями и не представляли собой угрозы. Я в те годы мало интересовалась политикой и идеологией – к тому времени еще не заинтересовалась, – и трудно было предположить, что когда-нибудь увлекусь политической деятельностью, никто и не пытался меня к ней привлечь. Но, возможно, именно благодаря непосредственным, тесным, но абсолютно невинным контактам с европейским коммунизмом я впоследствии стала engagé, как говорила Симона, и не испытывала свойственной многим американцам фобии по отношению к коммунистам. Я поняла, что, если у людей есть выбор, они скорее предпочтут золотую середину между свободным капиталистическим рынком и системой централизованного контроля – ключевое слово здесь “выбор”.

Как ни странно, в Париже я чувствовала себя больше американкой, чем когда-либо прежде. Лишь вдали от своей родины я смогла глубже осознать, в чем мы другие и что это значит – быть гражданином США. Во Франции – да и в других европейских странах, как я поняла позднее, – классовые различия определены гораздо четче. Границы между буржуа, аристократами и пролетариями нарушаются крайне редко. Твоя судьба зависит от твоего происхождения. В США социальные прослойки лучше перемешивались, особенно в пятидесятых годах. В наши дни растет слой потомственной элиты, экономическое неравенство становится более заметным, и простому человеку не так легко самому построить свою жизнь, но если у него есть хотя бы крепкое здоровье и образование, если родители морально поддерживают его и если ему улыбнется удача, он сможет это сделать. Я думаю, наши выдающиеся энергичность и оптимизм объясняются именно классовой гибкостью и редкостной политической стабильностью. Если бы все американцы в начале шестидесятых могли взглянуть на свою страну из-за океана!

Для американцев во Франции это был чудесный период. В годы президентства Эйзенхауэра французы считали нас серыми и слишком шумными, “противными американцами”. Когда же в Белом доме поселились президент Кеннеди с женой Джеки, всё изменилось. Супруги Кеннеди обеспечили нам уважение других народов, и их популярность пошла на руку американцам в Париже.