Он видел женщину, одиноко стоящую в сторонке, чего-то ждущую. Не его ли она ждала? „А что, – сказал он, – если бы нам где-нибудь посидеть поужинать?“ Я ответила: „Почему же? С удовольствием“. Он тут же обернулся к сопровождавшим его лицам, деликатно стоявшим поодаль, сделал знак, и оба они кинулись куда-то, и я поняла: за такси. Кидаться им далеко не пришлось, машина шла, очередь затрепетала, но военные успели перехватить машину, на ходу открыв дверцу, вскочив внутрь… И вот, описав петлю вокруг очереди, машина останавливается около нас, военные выходят, держат дверцу… Глухой ропот, отдельные негодующие восклицания доносились справа, из очереди, всё понявшей, очень возмущённой, но за права свои бороться не осмеливающейся… Я сажусь первая, мой спутник ныряет следом, военные, прощаясь, берут под козырёк, шофёр спрашивает: „Куда?“ Я быстро: „В центр!“ Военные исчезают, очередь тоже, автомобиль наш выезжает на Садовую, разворачивается, слегка буксует на снегу».

– Так куда же мы? – повторил вопрос шофёра нежданный спутник Ильиной.

– Видите ли… – начала Ильина и назвала говорившего по имени и отчеству.

От неожиданности тот отшатнулся.

– Вы меня знаете?

– Ну кто ж вас не знает? Так вот. Надо отвезти на Ордынку одну даму… Шофёр, медленнее! Остановитесь вон там, у столба справа, видите?

Сквозь завесу снега проступали очертания двух фигур – высокой, замотанной платком, и маленькой.

– Даму? – сердито-удивлённо спрашивал тем временем попутчик. – Какую даму?

– Ахматову.

– Что? Ту самую?

– Ту самую, – подтвердила Наталья Иосифовна и попросила шофёра остановить машину.

Вышли из машины, и Ильина представила своего спутника Анне Андреевне. Сдавленно ахнула Таня Айзенман, а лицо Анны Андреевны совсем спокойно и слегка надменно, как всегда в присутствии посторонних. И будто не удивило её ни капли, что я, исчезнув в поисках машины, вынырнула из метели в сопровождении известного деятеля искусств… Она произнесла: «Здравствуйте!» – и хорошо мне знакомым, полным величия жестом протянула руку в старой чёрной перчатке. А тот, кому протянули руку, склонился над ней почтительно. Он уже был другой. Не бонвиван в распахнутом пальто, которому сам чёрт не брат, а человек, у которого из-под ног выбита почва: растерянный, не знающий, как ему вести себя, и от изумления совершенно отрезвевший…

«Наспех простившись, Таня Айзенман пошла к себе, а мы сели в машину: Анна Андреевна и я – сзади, а тот, кто ехал с нами, – к шофёру. Я откинулась на спинку сиденья, облегчённо закурила, мне было весело. Анна Андреевна сидела выпрямившись. Наш благодетель обернулся. Он опомнился, он составил план действий: надо развлекать Ахматову разговором. О чём бы ей интересно? О Париже, разумеется. Недавно он там был. Ещё раз убедился в любви к нам простых французов. Анна Андреевна время от времени произносила: „Да, да“. Я молчала гробом. Мне что? Мне главное, чтобы её до места доставили, её доставят, всё прекрасно… Тема о Париже исчерпана. Благодетель мучительно ищет новую тему, нашёл, обернулся: „А у меня на даче до чего хорошо, благодать!“ – „Да, да“. – „Вы как-нибудь непременно приезжайте!“ Молчание. Пауза. Он добавил – уже, видно, от отчаяния:

– Я вам рыбалку организую!

– Благодарю вас.

Наступило прочное молчание. И вот приехали. Во двор въехать нельзя – идёт какой-то очередной ремонт. Тусклый фонарь освещает сваленные доски, трубы, строительный мусор. Направо под арку, в подъезд Ардовых, не войдёшь, надо идти кружным путём, через дополнительный двор. Двинулись. Анна Андреевна оперлась на предложенную ей нашим спутником руку. Они впереди, я за ними. Я жалела, что одна наслаждаюсь неописуемым зрелищем этого захламлённого двора и медленно, величественно ступающей Ахматовой в её невероятной, с облезлым воротником шубе (каждую осень разговоры, что надо бы новую!) и богато одетого (тёмно-серое зимнее пальто, меховая шапка), почтительно рядом семенящего нового нашего знакомого…»