– Брательник твой прилетел, – проговорил Карташов, обращаясь к Корнееву.

– Вижу.

– Не хватает Вовки вашего, а так все бы в сборе были. Может, посидим вечерком, погутарим, а?

Какой там «посидим, погутарим»! Перед глазами красные блохи пляшут, норовят вцепиться в нос, в губы, от усталости дрожат-ноют не только мышцы, но и все кости, позвоночник разваливается, не хочет держать осоловелое, разбитое тело, ноги подкашиваются, руки ходуном ходят, будто в малярийном приступе, в пальцах стакан с чаем не удержать… Доволочь бы тяжелое тело до постели и опрокинуться на нее.

– Посидим, погутарим, – согласился Корнеев.

– Тогда я имущество в узел скручу, у тебя заночую. – Карташов пошел в кубрик собирать вещи, которые у него, как у всякого командированного, уместились бы в свертке из газеты.

Небо между тем совсем потемнело, солнце завалилось за обрезь земли, будто в глубокий сундук ухнуло, оставив наверху лишь жалкий отсвет свой – печальный малиновый призрак, который дрожал предсмертно, будто в агонии, сыпал искрами, таял на глазах. Комары, эти «четырехмоторные», с грозным гудом начали носиться над самой рекой. Из воды то тут то там, невидимые во тьме, со звонким шлепаньем вылетали литые тела, и визжащий, словно сорвавшийся в штопор «четырехмоторный» оказывался в желудке проворного сырка или пыжьяна.

Карташов, светя себе фонариком, спустился с баржи на обсушенный солнечным жаром, еще теплый песок. Скользнул лучом фонаря по темной, шевелящейся от рыбьих всплесков воде. На барже гулко забряцали цепью, по сходне на берег спустился бывалый мореход, знаток Пушкина и Лермонтова. Песок скрипел под ним, словно снег. Подошел, кашлянул.

– Чего тебе? – спросил Карташов.

– Я не к вам, – покхекал в кулак бывалый мореход. – К нему вон. – Он покосился на Корнеева.

– Валяй, – разрешил Карташов.

– Рабочие вам нужны? – спросил моряк у Корнеева и прихлопнул ладонью шляпу. Чуть руку не ободрал о кокарду. В макушку ему, повыше «капусты», впился комар.

– А что, умеешь работать?

Бывалый мореход пожал плечами:

– Вашим сегодня я, например, подсоблял.

– Угу, – хмыкнул Корнеев, – во имя Александра Сергеевича. А чего с баржи сбегаешь? Романтическую свою должность решил сунуть псу под хвост?

– На зиму якорь бросаем. Становимся.

– A-а, на зиму. На буровой работал когда-нибудь?

– Не приходилось.

– Где живешь?

– Здесь же, под Малыгином, на заимке.

– Фамилия как?

– Окороков.

– Ладно, запомню. Сдашь вахту на своем боевом корабле – приходи, поговорим.

В вечернем густом мраке, в котором тяжело ворочалась, вздыхала, устав от дневных забот и тягот, река, что-то шевельнулось – то ли рыба большая из воды вымахнула и своим грузным телом разрубила воздух, будто колуном, то ли весло о тугую речную плоть шлепнуло, то ли еще что – может, катер без единого сигнального огня прошествовал мимо.

Послышалось близкое:

– Эй, на берегу! – это был голос Константина, беспечный, звонкий, нетерпеливый, голос друга всем и вся, связчика, готового в любую минуту прийти на помощь незнакомому человеку. – Отзовитесь!

– На баржу правь, – прокричал в ответ Сергей. – Видишь?

Из темноты показался ладный узкий нос лодки, сработанной здешними умельцами, в воду в последний раз опустились мокрые весла, и вот поднялся, заслонив головою темное небо, Костя Корнеев. Был он в потертой кожаной куртке, наброшенной на плечи.