– Здорово, дядя Володь!

– Здорово, коль не шутишь! Чего, племянничек, пешком за трубами? А техника где?

– Путевку на тот свет выписали. Скис гражданин трактор, на вечный покой попросился.

– На себе трубы будете таскать?

– На себе. А ты чего на реке делаешь, дядя Володь? Ты вроде бы в Ныйве должен быть, а не здесь. От летного дела отошел, что ль?

– Почему отошел? Продолжаю работать. На реке я, в командировке.

– Хороша командировочка! Погода сегодня – загорать можно.

– Можно, – подтвердил Карташов. – Только я не по части загара, я место для вертолетных площадок выбираю.

– Никак начинается новый этап развития авиации?

– Вдоль рек заправочные площадки ставить будем, железные танки в землю вроем, бензин по воде на баржах летом подвезем. Вертолетам не надо будет каждый раз на заправку домой ходить – все здесь, на месте получат.

– Вертолетов-то – тьфу! Одной бочки хватит, чтоб всем заправиться. Куда им столько горючки?

– Это сегодня. А завтра?

– Завтра, дядя Володь, будет тут тишь, гладь да божья благодать. Все работы свертываем. Разве не знаешь? – Корнеев сжал кулак, втискиваясь ногтями в ладонь, почувствовал, как под глазом у него задергалась тоненькая жилка.

Карташов не ответил. Корнеев поднялся по деревянной сходне на баржу. Трубы были ровными рядами уложены на железной палубе и туго перехвачены тросами, чтобы в шторм – хотя какой на реке может быть шторм? – или если болванка прихватит, не сдвигались в сторону, не клали баржу набок. Трос сдернули, свернули в бухту, оттащили в сторону, накрыли брезентом – если бухта под дождь попадет, от такого троса надежности не жди, в самую неподходящую минуту размотается и лопнет, ровно прелая веревка.

– Давай, Кириллыч, – наклоняясь, пробормотал Корнеев, взялся за один конец трубы, – покажем рабочему классу пример.

Синюхин молча подхватил другой конец, зашатался под тяжестью.

– Богатыри, – пробурчал Карташов, – третьего возьмите.

Набряк день страшной усталостью, пока они носили трубы, дрожала, гудела земля под ногами, будто под ней ничего не было, лопались на ладонях волдыри, окропляя кожу едкой, прозрачной жидкостью, сочилась из-под ногтей сукровица. По лицу жестко били сосновые ветки, норовили выколоть глаза, рассечь кожу, пот разъедал ноздри, губы, веки, мешал дышать, люди иногда падали, но тут же поднимались, снова подставляли спину, плечи под торец бурильной трубы, волокли на буровую. Казалось, конца этой работе не будет – гора труб не уменьшалась.

Но вот что-то шевельнулось в этой куче, в ворохе труб возникло движение. Уже перед самым закатом, когда горизонт стал брусничным и на нем заструились темные живые ленты перистых облаков, будто выползающие откуда-то из-под земли, из самого ее чрева, гора труб как-то враз истаяла, оставив после себя на палубе огромное ржавое пятно осыпи.

– Палубу кто будет после себя мыть? – ярился удалой мореход в фетровой шляпе. Кокарда его в вечернем свете казалась всамделишно золотой, сотворенной из настоящего червонного металла. – Александр Сергеевич Пушкин? Михаил Юрьевич Лермонтов?

Измотанный Корнеев глянул на него исподлобья.

– Верно. Николай Алексеевич Некрасов!

– Слушай, петух с кокардой, – крикнул Карташов, – возьми швабру, ведро, зачерпни воды из реки и вымой сам. Не умрешь!

Что-то неуступчивое появилось в лице бравого морехода, щеки вобрались под скулы, взгляд стал тяжелым. Несколько секунд он колебался, потом все же покорился. Молча прошел на корму, извлек из ящика, окрашенного в пожарный сурик, ведро с привязанной к дужке веревкой, закинул в воду.

Перед тем как втащить ведро на палубу, задрал голову – по небу проплыл вертолет с испачканным масляными разводами пузом. Машина прошла низко, целя носом на Малыгино, на закраину села, где находилась вертолетная площадка – обширный бревенчатый помост, уложенный на землю.