В школе мне нравились практически все предметы, кроме русского языка, просто потому что у меня с ним ничего не получалось. Особенно интересна была мне история, литература, хотя больше не школьная, а зарубежная переводная, которой в школьной программе не было, мне нравились физика и математика, но не геометрия, а алгебра. К химии, как это не удивительно, я был равнодушен в школе. А после школы вот уже более пятидесяти лет занимаюсь в основном ею, ею кормлюсь, ее изучаю, преподаю и очень люблю.
В нашей школе химию преподавал Семен Иванович. Редкий случай: школьный учитель – мужчина, но это был безвольный, опустившийся пожилой человек. Мальчишки над ним издевались. Он жил при школе, семьи у него не было, ходил он в каких-то опорках. Кавардак на его уроках творился несусветный. Никто не сидел на своих местах, ходили по партам, дрались, играли во всякие игры, доходило до того, что особо злобствующие мальчишки курили на уроке, писали в чернильницы непроливайки, потом бросали в чернильницы карбид, и из них выползала синяя пена. А Семен Иванович сидел и с полуидиотской улыбкой о чем-то тихо мечтал. Какая это была химия?
Зато по физике и по истории были довольно молодые, тридцати-, тридцатипятилетние красивые учительницы. Я смотрел на них, млел и, конечно, очень хотел им понравиться. А чем я мог понравиться? – только хорошими, умными ответами. Когда историчка, которая, в отличие от официальной советской истории, нравилась мне особенно, за хороший ответ трепала мою буйную шевелюру, то я был близок к оргазму, и не к фигуральному, а к натуральному. Чтобы закончить воспоминания о половом влечении к училкам, отмечу мою неразделенную любовь к совсем юной учительнице английского языка. Это произошло в конце 10 класса. А точнее, на выпускном вечере, на котором я первый раз в жизни напился. Напился и начал приставать к юной англичанке. На самом деле, она не была англичанка, а наша советская, но преподавала английский в параллельном классе. А я изучал ненавистный мне немецко-фашистский у еврейки Фаины Яковлевны Гербер. Наверное, ей в пику, я положил глаз на русскую англичанку. Я не очень хорошо помню, в чем состояли мои ухаживания за ней на выпускном вечере, – об этом на следующий день мне со скабрезными шутками и прибаутками рассказали мои одноклассники. Я же закончил свой выпускной вечер в актовом зале соседней женской школы им. Некрасова, куда нас пустили на танцы, – под роялем. Я демонстративно улегся там и уснул. Но проспал там немного, – пока знаменитая во всем районе директриса этой школы не организовала вынос моего тела в пришкольный скверик. Там я проспался и отправился домой к мамочке.
Несколько слов надо сказать о моем костюме на выпускном вечере. Правильнее сказать, что костюма у меня никакого не было. Но за несколько лет до моего выпускного вечера папа был в командировке в Корее и привез оттуда несколько пар белых полотняных брюк, про которые Остап Бендер вдохновенно говорил в связи с мулатами в Рио-де-Жанейро. Я решил, что пойти на выпускной вечер в белых полотняных брюках будет в самый раз, как сейчас говорят, «круто». Вот в этих белых брюках я и напился, отчего они быстро стали не очень белыми, и в таком виде, отвергнутый англичанкой, я приплелся в женскую школу имени Некрасова.
Но до выпускного вечера в 1950 году были еще долгие годы с четвертого по десятый класс. И о каких-то запомнившихся ситуациях и историях можно попытаться рассказать. Пожалуй, отмечу линию добытчика и авантюриста.
Москва 1943–1944 года – голодная, холодная. А растущий молодой организм требует подпитки, в топку необходимо что-то подбрасывать. Дома у нас мало что было. Мой суперчестный папа был чиновником среднего уровня, и что-то ему полагалось по штату: не очень много, но кое-что. Его коллеги добирали, как могли, на своем рабочем месте, но только не отец – надо было его знать. Он ничего не накопил за всю свою жизнь. Ему надо было кормить никогда не работавшую маму и двух оболтусов. Домашний быт у нас был сверхскромный: матрас стоял на кирпичах, приличной посуды не было, очень симпатичная мама одета была черт знает во что, да и мы с братом не лучше.