В первопрестольной Москве мальчику 11 лет воленс-ноленс пришлось отправиться в школу и проучиться почти полных семь лет с 4-го по 10-ый класс. Хочу описать свое состояние, когда я пришел в 4Г класс мужской школы № 310 в малом Харитоновском переулке. К этому моменту большинство мальчиков этого класса проучились в 3-м классе и пару-тройку месяцев в 4-ом. Как и чему учился я предыдущие два с лишним года, я уже писал. Если честно, то я не понимал ничего из того, что происходило вокруг меня в школе. Я не понимал режима, распорядка, не понимал, почему нужно сидеть по двое за партой, не понимал, сколько длится урок, что такое перемена, о чем говорят учителя и ученики. Нечто подобное, наверное, испытал мой внук Гаврик, когда приехал из Нью-Йорка в Москву и пришел учиться в пятый класс элитной московской школы. По-русски он говорил сносно, но не блестяще, читал плоховато, а писать практически не умел. Представляю, как ему было плохо, как некомфортно. Наверное, даже хуже, чем мне в моем четвертом «Г». По-русски я говорил хорошо, со всеми языковыми изысками, читал бегло, а вот писать грамотно не умел совсем, я и до сих пор-то не научился. Мои близкие, зная этот мой недостаток и прощая его, часто спрашивают: «Ты же так много читал и читаешь. Разве ты не видишь, из каких букв состоят слова?» Моя учительница русского языка и литературы (последняя у меня всегда шла хорошо) советовала всем много читать. Мне же кажется, что эта теория не универсальна. Когда я читаю, я не вижу отдельных букв, не вижу даже слов, – читается целиком фраза. Причем тут грамотность? А мой очень способный племянник Илья Заславский видит при чтении всю страницу целиком и при этом пишет грамотно.
В школе, чтобы не получить двойки за диктант, я заметал следы: я исковеркал свой почерк, чтобы трудно было понять где у меня «и», а где «е», где «а», где «о». Правописание гласных (кажется безударных) было самым трудным для меня. За сочинение я обычно получал двойку в числителе – за грамотность, и 4–5 в знаменателе – за содержание. В школу я ходить не любил. За окнами была очень интересная жизнь: футбол, хоккей, баскетбол, езда на велосипеде, вскакивание и спрыгивание с подножек трамвая на сильном ходу, да мало ли что еще, – очень и очень многое. Все годы с 4-го по 10-ый класс я был мальчиком, которого любили ребята (правда, не все) и не любили учителя (за очень редким исключением).
Лейтмотивом всей моей школьной жизни, вплоть до 10-го класса, были мои отношения с классным руководителем – учительницей немецкого языка Фаиной Яковлевной Гербер. Ее дочь Алла Гербер сейчас известный правозащитник и штатная демократка. Но с Фаиной Яковлевной отношения у меня не сложились. Она и сейчас иногда сниться мне в страшных снах, но не так часто, как в школьные годы. Не знаю, почему она невзлюбила меня. Правда, любила она только хороших мальчиков – отличников, дисциплинированных. Их было в классе человек пять-шесть, и большинство из них дружили со мной, не обращая внимания на нелюбовь ко мне классного руководителя. Может, это была ее ревность к любви отличников ко мне. Учительница настойчиво советовала этим мальчикам не дружить со мной и то же самое говорила их мамам, предупреждала родителей, что я порчу их детей. Самое интересное, что мамы ребят ко мне тоже очень хорошо относились. В нашем доме на первом этаже жил Вадик Кузьмин, абсолютный отличник, который потом стал доктором наук, профессором, известным ученым в области электроники, но, к сожалению, рано ушел из жизни. Жил он со своей мамой, известной учительницей словесности, которая работала в другой школе. Мы дружили втроем. Она хорошо знала мой грех с русским языком, знала мои эвакуационные перипетии и пыталась поднять мою грамотность. Эта женщина занималась со мной бесплатно, на общественных началах. Может, это был для нее профессиональный эксперимент? Но ничего у нее со мной не получилось.