В голову лезли обрывки щемящих сердце воспоминаний, служба на линкоре «Селафаил», бескрайнее море и режущая глаз белизна парусов. Рихотин любил море. И службу знал крепко. В двадцать два года он уже капитан-лейтенант, сам адмирал Сенявин прочил ему самое блестящее будущее, но флотская карьера оборвалась неожиданно, хотя и славно. Год назад, при Дарданеллах, русский флот адмирала в результате дерзкой и доблестной атаки отправил на дно половину флота османов, потеряв в этой славной баталии менее тридцати человек. Виктория была громкой, и Рихотину было вдвойне обидней оттого, что она оказалась для него последней. Турецкое ядро во время боя попало в мачту и срикошетило на мостик, убив вестового матроса и оторвав графу два пальца левой руки. Щепки от разбитой мачты крепко посекли ему ногу, и даже теперь, после долгого лечения, он прихрамывал. Службу на корабле пришлось оставить, Рихотин даже подумывал, не уехать ли ему из Петербурга в имение к родителям, но две недели назад он получил письмо от министра, князя Куракина, с предложением должности следственного пристава с присвоением чина коллежского асессора. Оказалось, что адмирал не оставил своего любимца и порекомендовал молодого графа князю как дельного и смекалистого человека. Рихотин не посмел отказать всесильному министру, да и Сенявина подводить отказом совсем не хотелось.

Первая неделя новой службы прошла в знакомствах с новыми сослуживцами, аппаратом присутствия и чтении бесконечных указов, депеш и инструкций. Для живого и подвижного ума графа, не приученного к бесконечной бюрократии, каждый день на службе становился пыткой. Вот и сегодня он как мог оттягивал выход из дома. Наконец часы пробили девять раз. Рихотин подавил тяжёлый вздох.

– Григорий! Сюртук!

– Сию минуту, ваше сиятельство!

Рихотин поморщился. Уже продевая руки в рукава тёмно-коричневого гражданского сюртука, он спросил:

– Сколько ты у нас уже служишь, Григорий?

– Сорок два годочка, ваше сиятельство, как один день.

– Так ведь я уже как двадцать три года тебя прошу, друг мой, называй меня Андреем Васильевичем, ведь невмоготу от тебя про сиятельство слышать, – улыбнулся граф. – Подай-ка перчатки. – Он натянул на левую, осиротевшую от турецкого ядра кисть шёлковую, сшитую на заказ трёхпалую перчатку, затем проворно надел правую. – Что там матушка? Писем не было?

– Не было писем, Андрей Васильич, знаете ведь, я б непременно известил… Только до писем ли? Весь Петербург на ушах! Глашку утром на рынок посылал, прибежала в состоянии нервическом, говорит, гусара какого-то на Галерной пристукнули…

– Григорий… – поморщился Рихотин.

– Виноват, Ваше Си… Андрей Васильич… Жизни лишили. Говорят, генерал целый! Виданное ли дело, посреди столицы, как в вертепе каком…

Дальше можно было не слушать. Граф знал старого слугу как облупленного, Григорий не любил столицы, всей своей широкой душой обожал Рихотинское имение на Смоленщине и тяготился всем, начиная от сырого климата Петербурга, заканчивая нравами и ценами на муку, сахар и «кофей». Рихотин тяжело спустился с лестницы, опираясь на тонкую трость, нога дурно сгибалась, но доктора советовали ему побольше двигаться. Интересно, что же за гусар? С генеральским чином-то Григорий, конечно, погорячился, но ведь и вправду если на Галерной, то ведь это совсем недалеко от дворца…

Коляска ожидала у дверей. Ехать было минут пятнадцать, дорога проходила вдоль канала, и прохладный ветерок приятно обдувал лицо. Обычно мерный стук копыт по мостовой и широкие, правильные петербургские улицы действовали на графа успокаивающе, но не сегодня. Необъяснимое волнение, появляющееся откуда-то изнутри при появлении опасности, завладело им.