Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля бескрайние, где звёзды светили мягче и солнце сквозь облака едва на землю глядело. Тихо было, шелестел осинник, бежал ручей. Там третий брат и остался. Выложил из котомки гнев да злобу, а пока спал на берегу, в тени осины, – развеяло их большим дождём.

Место то брат нарёк Тенью, и всякий, кто хотел, забирал злобу чужую да приносил туда, чтоб смывало её дождями. Брат младший владыкой стал Тенным; ширились земли, мирно там жили, справно, принимали всех, кто зависть, свары да склоки приносил, чтоб истаяли, да и оставался. Долго ли, коротко ли принимали, а скопилось однажды зла столько, что дождь едва сдюжил. Тогда владыка зе́мли Тенные скрыл от чужих глаз. Только зло по-прежнему в Тень сочилось: ровно столько, чтоб и в Солони людям легче жилось, и дожди Тенные с ним справлялись.

А как из Солони в Тень попасть, один владыка с тех пор и знал. Обратно же в Солонь никто из Тени не хотел – в крикливые сёла, в надменные города. Жила Тень тихим трудом, мягким светом, стоял дворец владыки в Те́мень-Горах, и сказки оживали в скалах, да в осиннике, да у Сизой речки. И если уходило всё же Тенное существо в Солонь, худо приходилось и ему, и Тени: появлялась прореха, чрез которую зло земное возвращалось из Тени в Солонь… Но немного было таких охотников, а вскоре и перевелись те, кто помнил, как это делать.

Так и жили Тень и Солонь, мало что друг о друге ведая. Менялись владыки, зло земное уходило с большими дождями, вёсны являлись в срок, а когда выплывал на небо серебряный месяц, засыпали птахи лесные и дети малые. И ты засыпай, Кощей».

Оленёнок выскочил из кустов, пролетел стрелой по поляне: шея высокая, уши бархатные, глаза громадные, будто влажные ягоды смородиновые. Яромила тихонько засмеялась, протянула руки. Иван тоже засмеялся – негромко, как матушка. Оленёнок остановился. Помедлил, задумчиво кося глазом на царицу с царевичем. Качнул рыжей головой, на которой только прорезались рожки.

– Ай люлень, – подозвала царица. – Ай люлень ты мой олень.

Оленёнок подался на голос. Яромила вынула из складок охабня[19] кружок моркови, протянула на раскрытой ладони.

– Ай люлень ты мой олень, убегай в лесную тень.

Оленёнок подошёл, обнюхал ладонь, взял угощение.

– Я тоже хочу, матушка, – попросил Иван.

Яромила вынула ещё два кружка́, два маленьких солнышка. Одно дала царскому сыну, другое – лесному. Иван боязливо вытянул руку, раскрыл ладонь. Оленёнок принялся обнюхивать пальцы, щекоча носом. Ветер шевелил листву, солнечные пятна пролетали по светлой шкурке. В выпуклых глазах отражались Иван, Яромила, веточки ольхи. Иван хихикнул: олень коснулся ладони шершавыми ласковыми губами. Ткнулся, слизнул морковь. Вздрогнул, подскочил и помчался прочь.

Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Выша́та-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.

Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья – румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник[20], ветреницу[21]. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:

– Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.

Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.