Чернавка робко окликнула:

– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли за обедом о важном деле побеседовать.

– Изволю, – проронила царица, откидываясь на подушки. – А ты, милая, изволь шубку[16] мне принести.

– Принесу, матушка, – кивнула чернавка.

Затворилась дверь. Царица забылась на мгновенье. Послышался пересвист сизой горихвостки – точь-в-точь как в Тени. Но то был только ветер, только ветер в царском саду.

– Бледна ты нынче, Гне́вушка, – ласково произнёс Милонег. Привстал, протянул руку. – Нездоровится?

– Не бери в голову, сокол мой, – ответила царица, садясь слева. – А царевичи где?

– Позже явятся. – Царь опустился на лавку, и тотчас вошли слуги, внесли яства. – Я с тобой одной поговорить хотел.

– Расскажи, мой сокол, – кивнула Гне́ва. Улыбнулась вымученно, чувствуя, как тянет болото. До сих пор не рассеялась перед глазами ледяная хмарь. – Расскажи, что на сердце.

Царь опустил пареную репу в плошку со сметаной. Поводил, оставляя бледые[17] разводы. Бросил:

– Стрелы готовы.

Царица себя ничем не выдала; только дрогнуло сердце, пальцы свело на миг, и вспыхнуло: вот тебе знак. Вот тебе знак, Гнева!

– Стрелы? – тихо повторила, не сводя с Милонега глаз. – Те? Что в семи ручьях?..

– Те, – кивнул царь. – Сама знаешь, нельзя их томить. Выходит, пора.

– Пора, выходит, – откликнулась Гнева, не замечая ни блюда с дичью, ни кувшина с мёдом.

– Вот и хотел я посоветоваться: когда?

– Все три? – Царица сцепила руки, плотней стянула на груди телогрею. – Все три готовы?

– Все три, – снова кивнул царь.

– Зачем тогда медлить, – молвила Гнева, и облако закрыло солнце, темно стало в горнице, как в сумерки. – Сегодня объяви. А завтра пускай стреляют.

Царь потянулся к мочёной бруснике, просыпал алые ягоды на белую скатерть.

– Кабы беды не было.

– Сколько царевичей до тебя стреляли, сколько после выстрелят. Ты и сам так невесту сыскал, верно?

– Верно, – ответил Милонег. Медленно улыбнулся, глянул то ли в прошлое, то ли в душу. – Велю вечером царевичам рассказать.

– Зачем же до вечера тянуть?

– Днём семиградские послы явятся. Паволоки[18] привезли, вина да вести дурные. Надобно разузнать.

– Надобно. – Гнева налила из кувшина мёд, откусила хлеб. – Только всё же зачем тянуть? Позволь мне самой сыновьям сказать.

– А Иван?

– Позволь мне самой сыновьям сказать, – мягко повторила царица. – И Драгомиру, и Ратибору. И Ивану.

Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня – давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.

«Раскинулась Со́лонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший – наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.

Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.