– Вовсе это не царь, – зло, весело ответил Иван. – Вовсе это не царь никакой, не бывает таких царей!

И пошёл прочь с колотящимся сердцем. Показалось, будто матушка с укоризной шепнула: зачем так с батюшкой, Ваня? Иван бросился вверх, перешагивая по три ступени. Вбежал в светёлку. Затворил дверь, а там и ярче, и темней словно, чем всюду во дворце, и стыло, и жарко.

Лягушка нежилась у огня. Иван сел рядом, с ужасом поглядел на тёмное тело. С оторопью подумал: неужто и вправду на ней жениться? А лягушка приоткрыла глаз, слабо квакнула:

– Спасибо тебе, Иван, за помощь. Придёт время, и я тебе помогу, и я тебя в своих покоях попотчую по-царски. А пока ложись почивать. Утро по́зднее утра раннего когда плоше, а когда мудренее.

– Твоя правда, – прошептал Иван, привалился к брёвнам, да так и уснул сидя, приняв на себя последние отголоски Кощеевых сонных чар.

Василиса вспрыгнула на окно, сквозь мутную слюду вглядываясь в Крапиву-Град. Дымил за мостом пушечный двор, отливал каменный дроб[73]. Развевались повсюду царские знамёна. Смотрела Василиса, как валит густой дым, ждала, пока царевич проснётся, гадала на день грядущий по птичьим чёрточкам… Так и начали жить во дворце Иван – царский сын и лягушка из Край-Болота.

А тем временем в дальней горнице гладила Гнева Милонега по седым волосам, шептала:

– Тише, тише, сокол мой. Всё ж таки больше года по болотам, по лесам плутал, кто знает, с кем водился. Может, чары кто навёл, помутил разум. Тише… Дай сыну в себя прийти.

Царь тяжело дышал, сплетал, расплетал пальцы.

– Гневушка… Надежда он моя. Память о Яромиле. Всё в нём есть, чтобы царём стать, чтобы Озёра-Чащобы укрепить, защитить, силу умножить. А он…

– А он пропал, схоронен был да ожил, лягушку привёз и в жёны её взять хочет. Точно ли, батюшка, такой царь нужен царству?

– Не знаю, – прохрипел Милонег. – Не знаю, что делать теперь.

– Я знаю, – тихо откликнулась Гнева. Взяла в руки его ладонь, коснулась губами. – Стрелу новую закажи непременно: лягушачий век короток. Глядишь, пока стрелу делают, околеет эта болотница. На Ивана не напирай, не неволь. Позволь делать что хочет, сыграй свадьбу – авось сам вперёд опомнится. А кроме того… – Гнева вздохнула, выпустила ладонь Милонега. Отвернулась. Глядя на полстину, на которой вытканы были царь с сыновьями, сказала: – Окромя того, вспомни, сокол мой, что есть у тебя ещё два сына. Взрослые, разумные, такие, что голову за царство сложить не побоятся и править, коли доведётся, станут крепкой рукой, добрым сердцем. Вспомни, сокол мой.

Царь тоскливо глянул на полстину. Выпрямился, опёршись на посох. Поднялся.

– Верно говоришь, Гнева. Так тому и быть. Только темно. Темно-то как на душе.

– А ты посмотри на двор, – попросила Гнева. Шагнула к окну, отдёрнула занавесь. – Посмотри… Снежень[74] кончается. Скоро лёд пойдёт, поплывут корабли. А там – весна со снегами, с таяньем, с лебедями… Светлей будет.

Царь тяжело подошёл к окну, встал рядом с царицей.

– И правда. Поплывут корабли.

Солнце стояло посреди неба, рассыпа́ло лучи.

– Полна́ коробочка золотых воробышков? – смеялась издалека матушка.

– Угольки в печи, – отвечал Кощей.

– Си́то-ви́то решетом покрыто? – улыбалась матушка.

– Небо и земля, – отвечал Кощей.

– Зо́лот хозяин – на поле; сере́брян пастух – с поля? – говорила матушка.

– Солнце и луна, – отвечал Кощей.

– Летит птица тонка, перья красны да желты, по конец ея – человечья смерть? – шептала матушка.

– Стрела, – отвечал Кощей.

– Летит вран из чужих стран, клюв стальной, глаз ледяной, расколет дуб да останется тут? – роняла матушка.