Учитель уже оделся, когда в комнату заглянул Роман Ильич. С мокрого его плаща текли на пол тёмные ручьи.

– Свежий звон: королевна Зубарева окрутила. – Серпокрыл поймал встречный взгляд, дёрнул щекой и, исчезая за дверью, проворчал: – Город мелкий – все на виду.

Я знаю, что это правда, но лучше бы я этого не знал. Для каждого есть что-то, чего ему лучше не знать, – так легче жить. Некоторое время, закрыв глаза и шевеля губами, учитель сидел на кровати, потом встал, выгреб из кармана горсть мелочи и поворошил пальцем монеты.

Улицу сёк хлёсткий, как проволока, дождь. Трубку сняли быстро, из неё просыпался деловой Надин голос:

– Слушаю!

– Зачем тебе Зубарев? – сказал учитель. – Зачем тебе все сразу?

– Всё в порядке! В по-ряд-ке! – повторила она, растягивая слово, как бельевую резинку.

Учитель повесил трубку. На миг ему показалось, что мир застыл, он не может вздохнуть, словно от удара в солнечное сплетение, – замерли в столбняке деревья, розги дождя, низкие цинковые тучи. Мир заклинило в безнадёжной мёртвой точке. Это было страшно. А через миг всё покатилось дальше.

1987

– А вот такого видал! – выпалил Андрей Горлоедов и, хрястнув ладонью в сгиб локтя, покачал в пространстве обрубком. – Я на прокурорской даче яму чищу – очень ему хочется в дерьме преть! – И он пошёл дальше, совсем не злой и, судя по гордо вздёрнутой голове, очень собой довольный.

А теперь я расскажу, как случилось, что Андрей позволил себе этот эксцентричный жест, и какая тому была причина.

Начну с предыстории. Год назад он учудил номер – не выехал по путевому листу в Ленинград, а вместо того, вдохновлённый баклановкой, загнал свой фургон на старую городскую стену, да так, что гаишники запарились спускать машину вниз. За это его по собственному желанию выперли из автоцеха обувной фабрики, где он осел после возвращения из армии. Потом Андрей месяц слонялся без дела, прогуливая остатки небольших сбережений со своей конкубиной Надей Беловой, – кстати сказать, все горлоедовские джигитовки и циркачества происходили большей частью с подачи этой гурии, – а после оформился ассенизатором в спецтранс. С цистерной-дерьмовозом он катался по окрестным деревням, пионерским лагерям, пригородным дачам (да и в самой Мельне не счесть домов, куда не дотянулась ещё своими капиллярами городская канализация) и отсасывал резиновой кишкой содержимое сортирных ям.

До того немалый срок копилось в них добро, так как гордая шоферня сторонилась цистерны и ни в какую не желала поступиться предрассудком ради городской сангигиены. Горлоедов же перед первым выездом самохвально заявил:

– Спросите любого тёртого, и он вам скажет: щепетильность нынче – себе дороже! – А после добавил: – Я в месяц столько накалымлю, за сколько вам год горбатиться! – И без смущения уселся в кабину дерьмовоза.

Надо сказать, что вначале ему не поверили. Ну да, платили ассенизатору не кисло – есть на хлеб, есть и на масло, – но не такие деньги, чтоб ради них марать достоинство в фекалиях. А чем покроешь недобор, если на закорках не кузов, а душистая канистра, куда левак не погрузишь? Без приработка у шофёра не жизнь, а слезы, – известно каждому.

Однако Горлоедов беспечно жал акселератор своего «ГАЗа» и, судя по личному его понту и обновкам гурии, в которых она являлась на люди, имел в кармане не только на хлеб с маслом, но и на гусиный паштет. Этот гусиный паштет и вызывал общее любопытство.

По-приятельски я сам не раз гонял с ним по округе, но дело смекнул не сразу. С виду всё было обычно: Андрей заезжал по адресам, указанным в ходке, болтал с хозяевами, набирал полную цистерну, а после, повозясь с кишкой у слива, врубал из баловства на выдох шесть атмосфер и замирал над судорожно клокочущим червём.