— Те, кто искупает грех благочестивым трудом? — я «выпустила» на волю сестру Шанталь. Вопрос экономического порядка. То, что насельницы работают как проклятые, понятно, то, что в стирке вроде бы нет греха, ясно тоже. Не все так просто? — Зайдя под крышу Пристанища Милосердной, вы оставляете суету и прах.

Красиво сказано, жаль, не мной, подумала я. Что дальше? 

— Как ты здесь оказалась, Лоринетта?

— Отец отправил. 

— Был повод?

Я смотрела выжидающе, Лоринетта мялась, Консуэло не скрывала злорадной улыбки. Одно я узнала — если мне Консуэло не лжет: здесь, как и в моем мире, угодить в подобие ада на земле можно было уже за то, что ты наследница или можешь сожрать лишний кусок. Консуэло могла и врать, как врали — чаще недоговаривали и скрывали — клиенты юриста Елены Липницкой. И я позволила себе принимать все лишь как некую информацию, с которой предстояло еще работать и не один раз перепроверять. 

— Не было повода, — наконец изрекла Лоринетта. — Ни у кого его тут нет. А эта черномазая врет все, она богемка обычная, еще и гадать умеет.

— Что?

— Что-о?..

Мне стоило сдержаться. Мне стоило загнать сейчас как можно глубже свою истинную натуру, которая вмиг могла меня погубить. Мне хватило каких-то десяти минут обрывистого разговора-допроса, чтобы понять: от наследницы — допустим, что Консуэло не лжет — до бесправной прачки всего пара шагов. Монахине или даже послушнице не пристало так ржать, как ржала я сейчас — до слез, покатившихся градом, до спазмов в животе. Это все «ведьма», та самая мошенница, которая «прокляла» меня, все дело в ней. Не верила я в проклятия, но подоплека бреда стала ясна.

И все же нужно было как-то выкручиваться.

— Сестра? — вытянула шею Консуэло, на всякий случай отступив на шаг назад.

— Гадание, — проговорила я, махнув рукой. — Не поминайте сие в этих стенах. Удел ярмарочных бродяг и глупых баб, золотящих им руки. Что говорит Святая Книга о гаданиях?

Хмурить брови у меня выходило отлично.

— «Неправедно пришедшее да будет отдано Милосердной», — выпалила Консуэло. — «Кто платит за неблагочестивый труд, сам противен в глазах Милосердной». 

— Ты занималась неблагочестивым трудом? — спросила я. — Помни, что Милосердная прощает чужой кусок, но не прощает обман.

— Я каюсь, сестра, — потупилась Консуэло. И поди разбери, в чем именно. 

Здесь была непонятная система — пока непонятная. Но, вероятно, и до наших ученых дошли не все тонкости права давних времен. Отголоски того, что я сейчас слышала, пытаясь сохранить при этом невозмутимость, я наблюдала в современной мне англосаксонской системе права. Прецеденты — та еще насмешка, но что когда-то секли шкафы и казнили стулья, что в двадцать первом веке запрещали носить не тот цвет нижнего белья лишь потому, что когда-то кто-то засмотрелся на виднеющиеся сквозь белую юбку красные труселя и наехал на остановку.

— Подите обе вон, — велела я. — И помните, вы в Доме святом. Покаяние не отменяю. Молитесь и думайте о грехе. 

А может быть, это мой ад — специально? Я, кажется, не любила людей. Теперь мне от них никуда не деться, вот они, со всеми своими предрассудками, глупостями, сварами, и могут уйти, но не идут. С веками и течением времени — ни вперед, ни назад — ничего не меняется. Прогресс позволяет чесать языки о сплетни не на лавке возле подъезда, а за тысячи километров по связи 4G. 

За девушками закрылась дверь, я встала и подошла к окну.

Пустой сад. Вереница прекрасных гипсовых статуй в ярких одеждах. Много цветов. Не видно ни единой живой души — возможно, это место не для насельниц. Но не могу же я быть в этом храме одна? Мать-настоятельница, как мне сказали, есть, ее же хотели позвать. Откуда позвать и кто она? И кто я? Черт меня побери, если здесь есть хотя бы черти, кто я?