Саша рванулась туда, обнаружив в самом углу под крепким деревянным столом Катюшку, сидевшую на корточках и прижимавшую к себе кряхтевшего Ванечку. Она перепугано глядела на мать.

– Милая моя, девочка моя! – Саша бросилась к ней под стол, обнимая и целуя попеременно то Катюшу, то сыночка, чувствуя, как пальцы неистово дрожали от пережитого и от звуков все раздававшихся взрывов.

Они продолжались несколько часов, сотрясая город, приводя в ужас людей. Последний сильный взрыв раздался ближе к семи вечера, но и после этого залпы слышались вплоть до глубокой ночи.

Саша с детьми так и сидела на полу на кухне под столом до самой ночи, боясь выходить наружу, боясь возможных осколков, не желая пугать дочь и сына. Здесь же, навалившись на стену спиной, вынув грудь, налившуюся молоком, кормила Ванечку, наблюдая за тем, как Катюшка, прижавшись к ней, жевала с уголка булку ржаного хлеба. Саша хотела выползти и нарезать хлеб, но Катюшка перепугано вцепилась в нее руками, и Саша бросила эту затею, лишь крепче прижав к себе дочь и целуя ее в волосы.

Последние залпы стихли к пяти утра. Установившаяся тишина даже заставила Сашу очнуться от тревожного сна и долго прислушиваться. Спустившись с кровати, на которой в обнимку спала с обоими детьми, желая защитить их, подошла к окну, стараясь не шуметь. Вглядываясь в начинавшее светлеть небо, Саша видела, как со стороны центра Казани дым все еще медленно поднимался над городом темными столбами. Пережитое накануне пугало и заставляло не высовывать нос на улицу в течение всего следующего дня. Только через день Саша набралась смелости и вышла в город, взяв с собой обоих детей, не решаясь больше оставить их одних. Если суждено погибнуть, то уж лучше всем вместе, чем оставлять их на произвол судьбы одних, решила она.

Прижимая к груди сына, который лежал, подвязанный длинным шарфом, перекинутым через плечо, Саша держала Катюшку за руку, быстро и опасливо двигаясь в направлении продуктовой лавки. В городе было привычно людно и шумно, как обычным днем, и только куча битого стекла под ногами и неуютные выбитые окна в некоторых домах напоминали о Казанской катастрофе. Стоя в очереди, Саша слушала то, о чем болтали люди, обсуждая произошедшее. Кто-то говорил, что возле склада с боеприпасами загорелись дрова, что и стало причиной пожара. Другие рассказывали, что их родственники от страха умудрились спрятаться в соседних селах, на вроде Воскресенского, кто-то в панике умудрился добежать аж до Лаишево! Третьи тут же добавляли, что видели несколько человек, лишившихся рассудка. Было много раненых и погибших. Вселяя еще больше страха, кто-то болтал, что на Воскресенской и Большой Проломной взрывной волной разрушило несколько домов. Но тут же нашлись те, кто усмехались и со знанием дела уточняли, что не домов, а только углы домов пообтесало несколькими взрывами.

А через несколько дней вся Казань хоронила своего героя, генерал-лейтенанта Всеволода Всеволодовича Лукницкого, начальника Порохового завода, того самого, который однажды приезжал в дом Бессоновых накануне войны. По словам очевидцев, он ценой своей жизни бросился на горящий завод, где уже никого не было из работников, отрыл дренчерную систему, созданную специально на непредвиденный случай, и с ее помощью принудительно смог затопить цеха и склады с боеприпасами. Глядя на то, как вверенное ему предприятие пожиралось огнем и водой, двумя неудержимыми стихиями, он истекал кровью из оторванной взрывом руки. От потери крови он и умер того же числа, 14 августа 1917 года.

6.2.

Возвращаться сюда поздним вечером мимо шумных компаний, распевавших революционные песни или пьяных, выяснявших отношения, смачно сплевывая на землю и матерясь, мимо проституток с яркими губами, которые уже не смотрели на нее с опаской, а лишь коротко кивали в знак приветствия, стало ее маленькой, ни с чем несравнимой радостью. Она шла, уставшая и голодная от тяжелого дня в мастерской при госпитале, в которой с утра до вечера латала и перешивала на немецкой швейной машинке солдатские гимнастерки, штаны, мундиры и шинели. Эту одежду снимали с раненых и убитых, стирали в огромных чанах, сушили в ангарах, нещадно нагревавшихся под астраханским солнцем, а затем отправляли в мастерскую чинить. Чинить приходилось много. Гимнастерки и штаны не имели некоторых пуговиц, имели следы порезов и порой лопались по швам. Даже толстые шерстяные шинели были сплошь с глубокими прорезями от штыков и дырами от пуль. С шинелями возиться приходилось дольше обычного. Тяжелая, колючая, толстая материя тяжело входила под лапку, игла то и дело застревала. Требовалась сноровка и терпение, чтобы залатать такую прорезь. К концу дня пальцы не шевелились, а подушечки на них стали такими шершавыми и нечувствительными, будто к ним что-то прилипло.