Товарки только ахали.

– Работает у самого синего моря. Правда далеко это. Мы ждем-пождем, а её всё нету и нету. Всё не едет и не едет. Потому что работа ответственная и далекая. А у других двух дочерей дело лучше насчет работы. Дом и работа в одном месте. Валя прошла немножко – пять остановок на метро – и там её магазин. Там она продает ткани. Но еще: если модницы какие зайдут – она запросто может им скроить что-нибудь, за одну примерку. Ну а уж шить пусть отдают в швейную мастерскую. Она – продавец и закройщик.

– Ах, ах, – говорят товарки, – не зря, значит, она форсунья с детства. Свою профессию с детства прочувствовала.

– Выходит так, – говорит бабушка. – А Рита тоже в Москве работает. Но ей приходится семь остановок ехать и ещё одну пересадку в метро делать. Там она в одном умном институте молодых людей к военной подготовке готовит. Они у нее стометровку бегают на время, и она их муштрует, как завтрашних солдат.

– А внучку-то не жаль? – спрашивают товарки.

– А что жалеть?

– Ну мать-то долго не приезжает.

– Да нет, она со мной здесь. Туда и не просится. Там же ведь в самом центре. Весь Кремль видно и всё секции, секции – и справа, и слева, и сверху, и снизу – всё люди живут. Как в улье.

– А что ж они? Мешают, что ли?

– Да как сказать? Всяко бывает. Вроде как не мешают. Но какой-то зуд в организме. Лягу я у них на кушетку, а подо мной люди. Всё мне улей представляется. И каждый в нем жужжит: и машины, и мотоциклы. Ну а про фабрику, что из окон видна, я уж и не говорю. С утра до вечера, чуть ли не ночью гудит. Как так люди живут? И ловлю я себя на мысли сказать дочери: «Поеду я отсюда на свою Околоточную, ты уж меня не останавливай». И про внучку я думаю то же: пока ей в школу не идти, пусть она со мной здесь побегает. У нас здесь тихо. Если только мужики базланят, когда в пивной ларек пиво не привозят.

– Что ж, у нее всегда так будет – работа и дом порознь?

– Я тоже её спрашивала. Она говорит, что партийному человеку нельзя так ставить вопрос. Потому что куда партия пошлет – там и будешь работать. Нравится это или нет. Удобно это или нет. Выговаривает муж или нет. Она поступает так, как велит ей партия.

– У тебя, Дунь, молоко убежало.

– Ах ты, мать честная, – поправляя кашу на керосинке, говорит бабушка. – Но её начальник откровенничал, что его начальники любят по санаториям ездить, а потому всё там должно быть тщательно проверено, и ему некого туда послать, кроме нее. Так что покорнейше прошу вас (так и говорит) не отказываться от командировки. А совсем уж от себя (бабушка – шепотом) он говорил, что начальники любят танцевать по случаю сдачи санатория с баланса строителей на баланс эксплуатации, и Томе пришлось пообещать танцевать. Да-да, особенно вальс все любят.

Большая липа бросает тень на корыто бабушки, общий дворовый стол, плечо соседки, которая смотрит, как бабушка стирает.

На дереве два дупла. Одно дупло – как смешная рожица. Я смотрю, как на столе ходят солнечные лучи – туда-сюда и думаю, как хорошо у бабушки. А что эта соседка – никак осуждает тетеньку Валю? А для меня тетенька Валя – самая лучшая. Всегда влетает ослепительная, яркая, интересная. Все сразу оборачиваются и прекращают разговор, онемев – «Вот это да-а!» А тетенька Рита – душевная. Как только приедут голубцовские, обстоятельно расспросит каждого, поучаствует в разговоре, смешно поддакивая – «Ну да, ты пошла, пошла, а дальше-то что?», угостит, пригласит еще, даст городских гостинцев с собой. А мама – нет. Она не чувствует себя здесь родной, и я-то ей чудна, когда она приезжает из командировки. Она вся в работе, в своем ПИ-2, в сдаче крымских объектов. Молчит, смущается. Конечно, и я хороша, сразу начинаю капризить и тут же выдаю ей свой перл: «А я бабушку люблю больше, чем тебя». Она молчит, смущается. Никогда не скажет мне грубого слова, всё в себе переживает, а я этим пользуюсь. Вот такая я бяка.