Ах, противный, противный Сева! Никогда тебя не полюблю! И я убежала.

– Ты опять что-то выкинул? Вот зачем племянницу расстроил? Зачем к ней приставал? – Рита уже стояла на цырлах в коридоре.

– Я её воспитывал. Что она отца до аффекта довела, что он не выдержал и уехал на свою квартиру? Разве так благонравные девочки делают?

– Не совался бы ты в воспитание чужих детей. Своего б сначала родил!

– Ха-ха, Рита, ты шутница!

– Бросьте вы перепалки, пойдемте к столу! – как всегда миролюбиво завершала инцидент бабушка.

А я еще долго повторяла про себя: «Противный, противный, никогда его не полюблю! Еще мне указывать вздумал! Указывай своей тетке Ритке!»

А один раз в праздник было интересное. Тетенька Валя, налив себе тарелку супа, кинув туда ложку и взяв табурет, пошла к пивному ларьку, на почтительном расстоянии поставила табурет, красиво воссела на него, положив ногу на ногу, и глядя в упор на очередь, стала вкусно есть на глазах у всех мужиков.

– Чтой-то она себе позволяет? – спросила Марья Михайловна бабушку.

Та вроде как ничего не ответила, потому что была занята, снимала белье в таз. А когда пошла его относить в дом, другая соседка, обращаясь к Марье Михайловне, сказала:

– Ты что? Не видишь? У девки бешенство матки по весне.

Ужасно противная эта Марья Михайловна, про тетеньку Валю всегда бабушку спрашивает:

– Твоя-то замуж не собирается?

– Да нет, откуда! – мирно отвечает бабушка. – С этой стороны – школа летчиков, а с той – нет никого.

– Да, – говорит соседка, – женихи нынче дороги. За просто так не хотят идти в семью. Да и балованы, надо признаться, летчики. Их на каждый праздник на Красную площадь приглашают. Одно слово – «сталинские соколы». Бери выше! Для наших девок – они не пара.

И еще я подслушала шипенье Марьи Михайловны и Шеленковой с нижнего этажа:

– Да какое ей замуж! Она вон в Мишин переулок ходила к старухе, которая самодельные аборты делает.

– Да ты что?

– А что ей оставалось делать? Погулял с ней сталинский сокол, бросил и уехал. Его, видишь ли, распределили. Да её вся улица засмеяла бы, если бы она с ребенком осталась.

А в очереди – кто краснеет, завидя валино уплетание супа, кто откровенно не понимает женского маневра и удивляется, кто-то из мужиков раздражается:

– Чего расселась? И так пройти негде, очередь толчется, а еще ты тут цирк устроила.

А кто-то плевался:

– Бабы-то до чего дошли! Сами на шею вешаются!

А кто-то юморил:

– За одну плату, ребята! За одну плату!

– Чего за одну плату? – спрашивали его из очереди.

– За одну плату пивка попьете и ложкоглотание, как в цирке, увидите. Сейчас она её проглотит, подождите!

А были и те, которые сентиментально зазёвывались и мгновенно влюблялись в происходящее. Их толкали:

– Ну что стоишь? Ты в очереди или нет?

А они не хотели отходить и вообще разговаривать, хотели так стоять и смотреть, может быть, целый вечер смотреть, откуда они знают?

Но мужики напирали:

– Эй, двигайся, что ли! Какого ты там стал? По шее получишь!

А кто-то из шустрых пытался взять адресочек.

Я переживала за тетеньку Валю. Этот – мимо, и этот – мимо. Когда же принц-то придет, возьмет её под руку и своим повелительным жезлом рассеет эту очередь в тартарары? Но принц всё не приходил и не приходил. И вдруг, когда уже солнце начинало клониться за дома и продавщица закричала: «Больше очередь не занимать! Пиво кончается! Чтоб не было потом претензий и недовольных, я сказала – больше не занимать!» обнаружился мужичонка лет пятидесяти, нахал, который сказал, чтоб ему:

– Ну что? Семечками пришла торговать, а мешок-то украден?

Очередь рассмеялась. Тетенька Валя фыркнула на него, как кошка, забрала табурет и тарелку и ушла, гордо неся голову понятой. И больше таких штук у пивного ларька не проворачивала.