Тут Фриденсрайх был награжден вторым уколом в бок. Слева.

– Милостивые господа, – спохватился маркграф, – перед вашим свидетельством я признаю свое отцовство, от которого я столь поспешно и постыдно отказался, и нарекаю Йерве из Асседо моим родным сыном, и сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, моей возлюбленной, безвременно утраченной супруги. Знайте же, что юного Йерве не избежало опрометчивое проклятие, за которое я буду гореть в аду, и в расцвете лет на него упала люстра, вследствие чего его поразил неизвестный науке недуг. Юноша не узнаёт более лиц и предметов. И я умоляю вас, дорогие мои друзья и соседи: ежели кто-нибудь из вас знаком с лекарем, врачевателем, алхимиком, звездочетом, кудесником или чародеем, способным исцелить моего сына, представьте его нам, и вы будете щедро вознаграждены из казны дюка. Я каюсь в содеянном. А точнее, в несделанном. Перед всей благородной знатью Асседо прошу тебя, сын мой, простить меня и принять мое имя, всегда принадлежавшее тебе по праву рождения.

Застигнутый врасплох Йерве, ради этого признания покинувший дом родной, день ото дня казавшийся все более недосягаемым, от такой неожиданности выпустил руку отца своего. Фриденсрайх покачнулся. Но навалился на клюки, и выстоял, словно забыв о том, чего это ему стоит. Восторженные и восхищенные взоры соотечественников и соратников, вероятно, придали ему сил, вызванных тщеславием, а может быть, дело было во вдохновении, что окрыляет нас при порыве великодушия; в пылающих темным закатом щеках Зиты, или в плече дюка.

На какое-то краткое мгновение самому Фриденсрайху фон Таузендвассеру показалось, что он вернулся домой. В родную семью. И будто не он ждал Кейзегала в течение шестнадцати лет, запершись в безлюдном холодном замке, а ждали его самого.

Все Асседо ждало его – от самого последнего дворника до самой изысканной модницы; от первых почек молодой акации до гниющих листьев старейшего платана; от восточной прибрежной полосы до западных плодородных черноземов на границе с Авадломом. Сирень, вербена, желуди, каштаны и сливы ждали его, степи, равнины, лиманы, междуречье и овраги, гончие, лошади, чайки, люди и море.

Фриденсрайх никогда не забывал, как встречали в Асседо Фрида-Красавца – сперва мальчишку-проказника, юношу-сорвиголову, многообещающего молодого человека, блистательного вельможу, бесстрашного воина, желанного жениха, а потом и супруга ослепительной Гильдеборги. У всех глаза вынимались. Хоть и пребывал Фрид в уверенности, что излечился от охоты к этой сомнительной радости, Кейзегал опять оказался прав на его счет: его ждало саморазочарование.

Фриденсрайх фон Таузендвассер недаром потратил шестнадцать лет на размышления, и, разменяв пятый десяток, был способен понять, что на Летнем балу купца Шульца Асседо радуется не бесшабашному Фриду-Красавцу, не отцу проклятого приемыша Йерве, не восстановленной легендарной дружбе, и даже не бесценной возможности посплетничать вдоволь, хоть это и было самым правдоподобным объяснением ажиотажу.

В свои сорок лет Фриденсрайх отчетливо понимал, что ничему люди не радуются так, как чуду. Его собственное воскрешение из мертвых, его удачное спасение после прыжка из окна левого флигеля в ров, сохранившее ему видимость жизни и благополучия, – вот что вызывало восторг и такую бурю эмоций. Его светлый лик, несмотря на долгие годы страданий, почти не изменившийся, дарил смутное обещание бессмертия каждому из присутствующих. И пусть никто из пирующих не отдавал себе в этом отчета, завидев Фрида-Красавца, каждый воспылал верой в собственную неприкосновенность. В один миг Фриденсрайх фон Таузендвассер превратился для Асседо в памятник возрождения, в образ удачливости, в символ всемогущества.