Джоан выждала, пока ни исчезнет последний из прихожан, и присоединилась к маленькой служке, караулившей момент, когда можно будет закрыть двери. Джоан поинтересовалась, что та думает по поводу проповеди, однако Мэри Стоппертон, будучи глуховатой, ничего толком не слышала.

– Вполне неплохая… её тема, – пояснила Джоан. – Все дороги ведут на Голгофу. Идея в том, что для нас для всех наступает время выбора. Можно, как ваш друг Карлайл, «всё раздать» ради нашей веры. А можно – ради кареты, запряжённой парой.

Мэри Стоппертон рассмеялась.

– Он совершенно прав, дорогуша, – сказала она. – Обязательно наступает, и это так тяжело. Приходится молиться, молиться и ещё раз молиться. И даже тогда у нас не всегда получается. – Она дотронулась морщинистыми пальчиками до белой руки Джоан. – Но вы такая сильная и смелая, – продолжала она, снова посмеиваясь. – Для вас это особого труда не составит.

Только уже почти добравшись до дома, Джоан, вспоминая их разговор, заметила, что улыбается: Мэри Стоппертон восприняла аргумент буквально. В тот момент вид у неё, кажется, был испуганный.

Мэри Стоппертон не знала имени проповедника. Случайные замены при отправлении службы, тем более по вечерам, были явлением обычным. Джоан настояла на том, чтобы она приняла шиллинг и записала её адрес, инстинктивно чувствуя, что маленькая старушка может «пригодиться» с журналистской точки зрения.

Пожав ей руку, Джоан пошла в восточном направлении, намереваясь дойти до Слоун-сквер и там сесть на автобус. На углу Окли-стрит она нагнала его. Он был явно не отсюда и присматривался из-под очков к названию улицы. Джоан заметила его лицо под газовой лампой.

Внезапно ей почудилось, что это лицо ей знакомо. В полутёмной церкви она не сумела его как следует разглядеть. Он по-прежнему всматривался вверх. Джоан снова пригляделась. Да, она уже где-то с ним встречалась. Он сильно изменился, стал совсем другим, однако она была уверена. Давным-давно. Вероятно, она тогда была ещё совсем ребёнком.

Одним из самых ранних воспоминаний Джоан была картина: она стоит перед высоким трюмо в гардеробной матери. Её одежда разбросана повсюду, то есть там, куда она её отшвырнула. На ней самой не осталось ни нитки. Должно быть, она совсем крошка, поскольку запомнила, как задирает голову и видит высоко над собой две медных ручки, которыми зеркало крепилось к подставке. Внезапно в верхней части зеркала появилось напуганная красная физиономия. Замерла на мгновение, и по ней одно за другим промелькнули выражения: сначала окаменевшего изумления, затем возмущения, и, наконец, праведного гнева. После чего физиономия устремилась вниз, и зеркало сменилось мельтешнёй голых ручек и ножек вперемежку с зелёными ситцевыми перчатками и лиловыми тесёмками капора.

– Ах ты, чертёнок сатаны! – вскричала миссис Мандей, истинные мысли которой, вероятно, сгущались чувствами разгневанного целомудрия. – Что ты вытворяешь?

– Уйди! Я на себя смотрю, – объяснила Джоан, неистово отбиваясь, чтобы вернуться к зеркалу.

– Но где твоя одежда? – желала знать миссис Мандей.

– Сняла, – растолковала ей Джоан. Вопрос, который с учётом всех обстоятельств, в толковании не нуждался.

– Но разве ты не видишь себя, порочное дитя, не раздеваясь до того, в чём тебя мать родила?

– Нет, – продолжала настаивать Джоан. – Я ненавижу одежду.

Вообще-то даже в ту раннюю пору это было неправдой. Напротив, одним из её любимых развлечений было «принаряживание». Неожиданное непреодолимое желание докопаться до истины насчёт себя самой стало новой причудой.

– Я хотела увидеть себя. Одежда – это не я, – единственное, на что она хотела и могла снизойти.