– Вы обнаружите, что одеваться дорого, – сказала она. – Дешёвые вещи будут сидеть на вас плохо. А было бы полнейшей глупостью, даже с деловой точки зрения, не воспользоваться всеми вашими преимуществами.

– Мужчины охотнее восторгаются хорошо одетой женщиной, чем даже красавицей. – Таковым было мнение Мэдж. – Если вы войдёте в кабинет неряшливой, вас растопчут. Заверьте их в том, что цена, которую они вам предлагают, не позволит вам неделю ходить в перчатках, и им станет стыдно за себя. Нет ничего недостойного в том, чтобы издеваться над бедняками, но если вы не симпатизируете богачам, на вас клеймо среднего класса. – Она рассмеялась.

Джоан забезпокоилась.

– Я сказала папе, что попрошу у него только две сотни в год, – объяснила она. – Он поднимет меня на смех за то, что я не знаю, чего хочу.

– Я бы ему в этом не мешала, – посоветовала Мэдж. Она снова стала задумчивой. – Мы, капризные девушки, с нашими нововведениями и независимостью, полагаю, и без того достаточно задеваем старую гвардию.

Зазвонил колокольчик, и Мэдж сама открыла дверь. За ней оказалась Флосси. Джоан не виделась с ней со времён Джиртона и была удивлена её молодёжным «обмундированием». Не дожидаясь встречных выпадов, Флосси первой встала на свою защиту.

– Та революция, которую дожидается мир, – пояснила она, – обеспечит каждого мужчину и каждую женщину доходом в полторы сотни в год. Тогда мы сможем позволить себе быть благородными и возвышенными. А пока девять десятых всего того недостойного, что мы делаем, проистекает от нашей необходимости зарабатывать на жизнь. Полторы сотни в год уберегут нас от дурного.

– А не останется ли для нас тогда соблазнов в виде брильянтового ошейника и легкового автомобиля? – поинтересовалась Мэдж.

– Только для по-настоящему порочных, – отпарировала Флосси. – Это будет нас классифицировать. Тогда мы сумеем видеть разницу между баранами и козлами. Сегодня мы в одной куче: безбожники, которые грешат напропалую из одной лишь жадности и ненасытности, и праведники, вынужденные продавать своё право первородства с его добрыми порывами за порцию мяса с картошкой.

– Ага, социалистка, – заметила Мэдж, занимавшаяся чаем.

Флосси эта мысль явно потрясла.

– Боже мой! – воскликнула она. – Как я до этого не додумалась! С красным флагом и распущенными волосами я оказалась бы во всех иллюстрированных изданиях. Цена на меня взлетела бы безгранично. И я смогла бы покончить с этой моей дурацкой работой. Я больше не могу. Я становлюсь слишком известной. Уверена, что справлюсь. Кричать – это не так уж и сложно. – Она повернулась к Джоан. – Ты примешь социализм?

– Возможно, – ответила Джоан. – Только для того, чтобы его отшлёпать и снова усыпить. Я скорее исповедую соблазны… борьбу за существование. Я лишь хочу сделать жизнь более приятной, более заслуживающей этой борьбы, в которой лучшие поднимутся над остальными. Твоя «всеобщая гарантия»… это будет последним актом человеческой драмы, сигналом опускать занавес.

– Но разве все наши «измы» не ведут к одному и тому же концу? – задалась вопросом Мэдж.

Джоан собиралась ответить, когда служанка объявила «миссис Дентон» и тем отложила дискуссию.

Миссис Дентон оказалась низенькой, седой дамой. В молодости большие сильные черты наверняка придавали ей жёсткости, однако время и скорбь странным образом их смягчили, тогда как в уголках тонкого жёсткого рта таился намёк на юмор, что, вероятно, было внове. Джоан, ожидая, когда их познакомят, возвышалась над ней на голову, но, пожав протянутую ладошку и ощутив, как холодные голубые глаза осматривают её, почувствовала себя полным ничтожеством. Миссис Дентон будто прочитала её, после чего, по-прежнему не выпуская руки Джоан, повернулась с улыбкой к Мэдж.