Всадник между небом и землёй Александр Каминский

ВСАДНИК МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ

Повесть

ПРОЛОГ

– Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?

После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись суматохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для режиссёра, но и для окружающих – практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.

– Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? – отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. – Кажется, я на них сижу…

Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бедному Джорджу.

– О, Боже! – взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. – Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!

– Ну, я не специально…

– Где они?

– Вот, – Джордж протянул ей согнутые пополам очки.

Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.

– Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!

– Я же не хотел…

Анжелика закусила палец, как ребёнок.

– Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!

С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторопевшего парня и крикнула кому-то в темноту:

– Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!

Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь часами. И вот уже почти две недели, а если быть точным – 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд – вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на репетиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особенный – воскресенье. Ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь вечер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, «театрить».

Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка (несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:

– Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специально.

Джордж глупо сморщился и развёл руками – виноваты, мол.

Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязывалось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.

– Андрюха пришёл? – обернувшись, спросила режиссёр.

– Нету его, – ответили из зала.

– Так. Кто тогда прочитает монолог Романа?

– Давай я, – поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.

– Нет, – отрезала Анжелика. – Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?

– Я не умею громко, – отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. – Я прочитаю тихо, но с выражением.

– А ты, вообще, где есть?

– Я-то?

– Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, – обратилась режиссёр к кому-то в зале.

– Только я хочу с бородой.

– Ну, дайте ему бороду. Настя, где у нас Романовская борода?

Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:

– Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!

– Идём.

На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.

– С какого места? – спросил Семён, примерявший бороду перед зеркалом, которое держала Настя. – Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.

– Не-е, – возмутилась Вика, – давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.

– Так, слушать сюда! – приказала режиссёр. – Сейчас делаем сцену в автобусе и танец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, – взмолилась Анжелика, – ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки…

– Да я ещё плохо знаю…

– Господи, да чего там знать-то – «степь да степь кругом, ля-ля-ля»!

– Ладно, попробую уж, ля-ля-ля…

– Сеня, – окликнула режиссёр, – пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не уходи. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста «Я, кажется, понял, почему к чужакам мы относимся не так по-свински…» и дальше поехали… Егор, бл…! Слезь с потолка!..

(За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).

– О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?

ЧАСТЬ 1

Ким и Клим

– 1 -

Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телебашни, из последних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил… В голове всё крутился этот мотивчик …м-м… как же там… «Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!» Но – пардон – времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожиданно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным криком «Майна!» в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.

Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспыхнул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ребёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.

Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледенелый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное сиденье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на море, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предположить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща заскрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу – ему стало труднее идти.

– Тише ты, – недовольно проговорил Ким, – гитару мне покалечишь.

Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коленями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругацких.

…Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, покуда хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще… Рядом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры…

– Слышь, Климентий, – произнёс Ким, глядя в окно, – я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.

– Не может быть, – без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.

– У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.

– М-м? Излагай.

– Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо – О.Т.Ж.Л.

– Кто отжил? – не понял Клим.

– Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться – О.Т.Ж.Л, аббревиатура от «Общей Теории Живых Легенд». А он уже сразу – кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине – «Друзьяведение». Слыхал?

– Развивай мысль.

– Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще.

– Свинья…

– Ясно дело! Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться прилюдно. Из серии «вот, вчера мы с этим придурком…» и так далее.

– И сволочь.

– Нет, я не сволочь. То есть, конечно, сволочь, но всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В основе общения с чужими людьми – с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, – всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен нулю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, – всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со стра-а-ахом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмическим страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, – это, как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами – все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, вообще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь – проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэндальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латимерия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очаровательной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость – неопределённость – тайна – опасность – страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять заповедей Моисея – архипелаги не должны разбиться.