Сынишка, увидев, что отец не в духе, затих, и до дома они дошли в полном молчании. Тихо пройдя в комнату, Иван пытался двигаться насколько мог бесшумно, чтобы отдалить момент, когда жена услышит, что они пришли, и прибежит спросить об экзамене. Раздев Мишку, он посадил его на диван, сунул игрушку, долго стоял рядом и, наконец, обреченно поплелся на кухню, прислушиваясь к доносившимся оттуда голосам.

– Да, Наденька, вашему мужу, учеба дается с большим трудом, и это не удивительно, этого следовало бы и ожидать, – говорила худая долговязая соседка Полина Николаевна.

Это была экстравагантная, немного истеричная дама лет пятидесяти, которая год назад въехала в их квартиру по ордеру от какой-то музыкальной организации. Днем она обычно расхаживала по дому в грязном распахнутом халате с папильотками на голове и курила папиросы «Казбек», вечером играла на пианино во второсортном ресторане, а в графе «социальное положение» крупным почерком писала «из дворян».

– Он старается, Полина Николаевна, но у него никак не выходит. Он не лентяй!

– То-то и оно! Не дано ему, значит! Он-то, Иван ваш, ведь, между нами говоря, плебейского происхождения, это сразу видно. Наследственность всегда дает себя знать, кто бы и что ни говорил. Мне, если честно, даже кажется иногда, что он вам не пара, Надюша, дорогая, моя. Вы ведь из благородных кругов, ваши родители интеллигентами были.

– Это ерунда, я не верю ни в какую такую наследственность! Ломоносов тоже был из крестьян. Это вообще вредная теория – то, что вы говорите!

– Ну, вы можете написать на меня донос – я ничего не боюсь! Конечно, «они» вас отблагодарят – я ведь дворянка, «они» давно хотят со мной разделаться!

Слова соседки вывели Надежду из равновесия, она вспыхнула от гнева:

– Вы говорите глупости, я никогда не писала и не буду писать никаких доносов! У меня самой отец, если хотите знать, был расстрелян как враг народа!

Сказав это, она ужаснулась и немедленно пожалела о невольно вырвавшихся словах, но Полина Николаевна уже широко раскрыла глаза.

– Как враг народа?! Ах, бедная моя девочка, теперь я все понимаю! Но ведь это то самое, о чем я всегда говорила и говорю: «они» хотят под корень извести всю интеллигенцию и дворянство, а мы…

Она замолчала, увидев стоявшего в дверях Ивана, и тут же быстро ретировалась.

– Это правда? – спросил он холодно. – Твой отец действительно был расстрелян, а ты мне врала все это время?

– Ванечка, как твой экзамен?

– Экзамен теперь не имеет значения. Ты, выходит, врала всем – мне, ребятам, комсомольской ячейке…

– Ваня, зачем теперь об этом говорить, это было давно, об этом все забыли.

– Ты завтра пойдешь и расскажешь всем – пусть они увидят твое истинное лицо! Комсомолка, умница, отличница!

– Хорошо, – она опустила голову и заплакала.

Больше они в этот день не сказали друг другу ни слова, а назавтра вся страна узнала о смерти Сталина. В этот день Иван впервые напился до потери сознания и пьяный, сидя на кухне, плакал, последними словами ругая врагов народа. После этого он начал пить чуть ли не каждый день.

Через полгода Варвара Степановна написала дочери, что скоро будет свободна. Надежда предложила матери приехать в Ленинград, но та отказалась.

«Тяжело мне, Надюша, столько пришлось пережить, что среди старых друзей и знакомых я себя уже и не мыслю. Здесь – Сибирь, все совсем другое, но словами этого не объяснишь, тут только можно увидеть и почувствовать. Народ разный, со своими обычаями и привычками, и душу никто вопросами не бередит. Да и перед тобой я виновата – хоть и не по своей воле, но лишила тебя матери и нормального детства. Перед Ленинградом моим тоже виновата – в тяжелые дни блокадные не была с ним рядом. Нет мне дороги назад, но ты надумаешь – приезжай, привези моего внука, зятя привези. Пиши, не забывай свою маму».