– Даже не знаю, считалось ли это в ваши времена преступлением, – заметил О’Кейси – судя по всему, знаток законов, гений кодексов.

Взгляд его словно говорил: спросите у меня что угодно, любой закон, любую статью. Ну же, я жду. Непрошеные слезы Тома ушли, уступив место восхищению. Интеллект – штука притягательная. Свет разума. Он готов был рассмеяться в голос, но ни за что бы не дал себе воли, ни за что. Всплыла в памяти одна история об Уилсоне – помнится, тот избил до полусмерти подозреваемого. Хуже, чем избили шефа, намного хуже. Кажется, его отправили на границу с Ольстером во главе спецотряда. А теперь он, значит, вернулся, Уилсон. Или он что-то путает? Слишком долго прожил в одиночестве?

– Насколько я знаю, не считалось, – добавил О’Кейси.

– Что именно? – нехотя переспросил Том.

– Мы знаем, что вы в шестидесятых от священников здорово натерпелись. То есть, в те времена, когда…

О’Кейси собирался продолжить, но Том его тут же остановил:

– Нет уж, ребята, только не святоши эти чертовы. – И он вскочил с удивительной быстротой и ловкостью. – Ну уж нет.

Выглядело это, должно быть, слегка комично, потому что О’Кейси не выдержал и прыснул, но ему удалось плавно перейти от смеха к словам, да и Том Кеттл был не из обидчивых, знал, что в делах людских почти всегда есть юмор – торчит, словно кинжал.

– Знаем – в общем, Флеминг нам рассказал… Боже, Боже, мистер Кеттл – но, само собой, времена изменились, понимаете?

– Видит Бог… – проронил Том нехотя, “странным сдавленным голоском”, как позже заметит О’Кейси. – Нет хуже страдания. И никто мне помочь не мог.

Вот же черт, сорвалось с языка. Что он вообще сказать хотел? “Никто мне помочь не мог”. Не “мне” он хотел сказать, а “им”. Ради Бога, ребята, ступайте домой. Вы меня тянете неведомо куда. Туда, где скрыто все самое гадкое. Грязная тьма, насилие. Руки священников. Молчание. Подумаешь, Том Кеттл, он все близко к сердцу принимает. Убил бы, так бы и прикончил, прихлопнул, заколол, пристрелил, изувечил, на куски искромсал, и все из-за этого молчания. Лучше бы убил, прикончил. Он ощутил ненависть, жгучую ненависть. Вновь провалился в бездну унижения. Даже спустя столько лет чувства эти живы и оправданы.

И вот он стоит и дрожит. Неужто сейчас его хватит удар? Уилсон и О’Кейси уставились на него разинув рты. Его вновь разобрал смех. Не хотелось бы, чтобы его разбил инсульт, но он все стерпит, лишь бы их спровадить. О чем он говорил? Черт, ну и ночка! Ветер за окнами так и завывает, не дает спать бакланам на черных холодных камнях. Славные все-таки птицы бакланы. А сосед – убийца, со своей снайперской винтовкой – кажется, “ремингтон”. Совсем не то что старая “ли-энфилд”, которую выдали Тому в Малайе, чтобы стрелять издалека по невинным людям. Смерть, будто ниспосланная свыше. А в остальном он, сосед, славный малый. Виолончелист, часами Баха наяривает. Ветер, вволю порезвившись на острове и побесчинствовав над морем, теперь обрушил на зубчатые стены замка соленый дождь ведрами, бассейнами, цистернами. Боже, настоящий ураган! Неужто не уймется?

– Поджарю вам гренки с сыром, – обреченно сказал Том.

Что ж, ничего не поделаешь. Пока дегустировали гренки с сыром – кстати, оценили их неожиданно высоко: “Вкуснота, зашибись! – похвалил Уилсон. – Простите за выражение”, – буря разгулялась такая, будто стихии вознамерились превратить побережье Долки в мыс Горн. Судя по звукам, шквал пожаловал сюда, в комнату. Уилсон, ни слова не говоря, смотрел большими влажными глазами, совсем детскими. Смотрел не на что-то определенное, а просто вокруг. Казалось, шторм его напугал. Том вдруг ощутил к нему прилив отеческой нежности. Он же старший по званию, как-никак. И он обязан – да, конечно, обязан, хоть и может в итоге об этом пожалеть, – приютить их на ночь.