А есть хочется все время нестерпимо. Мы уже обменяли за время выходов на учения у местных жителей на сушеные абрикосы, он же урюк, лепешки, кислое молоко все, что прихватили для службы из дома: носки, перчатки, ложки, миски, какие-то еще вещи, в ход пошли уже и казенные – ремни, вторые портянки, белье, ложки («проевшие» их канючат у соседей по столу, стругают сами из дерева или делают из банок, пьют баланду прямо из столовских мисок). За утрату такого имущества сыплются наряды, «губа», но это не помогает, а потом знаем: как на фронт пойдем – выдадут все.

Еда же наша по низшей тыловой норме такова: утром и вечером каша – ведро пшенки на 34 человека, гречки или риса – на сорок. Мы с вожделением и бдительно следим, как заполняется черпачок раздающего: вдруг ошибется и тебе перепадет лишний наперсток еды. За столом, а это доски, положенные на козлы, умещается человек двадцать, полвзвода; рядом ставится бочка с баландой, черпаком из консервной банки наливается эта непонятная жижа с отдельными крупинками крупы, называемая первым; если щи – то на столе стопка капустных листьев, выдающихся поштучно; на второе – каша с волокнами тушенки, солонины или такой же вымоченной рыбы.

Для нас лучший из нарядов – попасть в столовую на чистку картошки или в хлеборезку: немного, но перепасть еды может. Но лучший наряд, даже если он как наказание вне очереди, – попасть на кухню чистить котлы после каш, особенно повезет – если после гороха, он хорошо пригорает к стенкам, и, забравшись в котел с ногами, можно отдирать его и есть прикипевшими черно-коричневыми ломтями.

Гуляет по казарме слух, что к вечеру должны привезти жмых для лошадей. Начинает кучковаться народ, шептаться, как лучше добраться до него. Разбредаются по гарнизону, выискивая всякие щелочки и лазы к амбарам и складам, обхаживая постовых. И точно – вечером привозят жмых. А после отбоя и поутру можно увидеть во всяких углах солдат, дробящих камнями куски крепчайшего, наверное, со времен Гражданской войны, жмыха. У многих жующие челюсти и оттопыренные карманы. Нас ловят, обыскивают, раздают наряды вне очереди, в основном на чистку отхожих ям, но мы все жуем, сворачивая челюсти, а лошадям привозят солому.

Наряды обидны, но терпимо, а вот ночные тревоги и подъемы в любое время, когда втрое после еды сильнейшее желание поспать после бегов, шагистик, учений прерывается криками «подъем!» и ты, одуревший, вскакиваешь, хватаясь за гимнастерку и галифе, – существо твое безумеет.

Вскочить с нар – одно дело, мытарства начинаются, когда лежащие у ног обмотки сваливаются и разворачиваются во всю свою змеиную длину. Рядом же стоят с часами командиры и считают секунды от «подъема» до построения; не успел уложиться в норматив – начинай все снова: раз, два, три, десять – хоть весь час ложись, вскакивай и одевайся по настроению командира. Это называется отработка боевой готовности.

Мы завидуем тем, кто вместо окаянных обмоток носит сапоги, мы с презрением относимся этим матерчатым лентам на наших тощих ногах, считаем их надругательством над нашим мужским достоинством, а портянки вроде несут нам привет от старой нищей и убогой России. За что вскоре и несем кару. В первый же марш-бросок эти куски материи, кой-как обвернутые вокруг стоп, сбиваются в узлы и до крови стирают ноги, а плохо накрученные и закрепленные обмотки сваливаются и цепляются за ноги.

Сержант, советы которого мы слушали вполуха, не злораден:

– Не вы первые и не последние, деревенские через эту науку сызмальства проходят, а вам, городским, снова к земле возвращаться надо, солдат-то к ней близок, – рассуждает он. – Носка в ботинке и на неделю не хватит, и тепла в нем нет. А тут ногу на уголок поставил, обернул, потом и вторую фланелевую сверху портяночку, коли холодно, каждую складочку только разгладь, иначе при ходьбе скомкается, и топай, и топай…