– Не может быть, – сказал Туров.

– Да, – кивнул Унбегаун, – это мы слышали.

Туров опомнился:

– Чепуха. Бред.

Унбегаун молчал.

– Разыгрываешь.

Унбегаун продолжал молчать.

– Не люблю вранья.

Туров отвернулся и, щелкнув кнопкой, включил системы регистрации.

Тут же заверещал аварийный зуммер: на экране Базы, яростно брызгая слюной, метался дежурный, желая немедленно знать – по какой-такой-разэтакой причине оба наблюдателя 17-го участка оказались вдруг недоступны для Базы. Тем более – одновременно! А?!

И Туров, и Унбегаун, вытянувшись по стойке «смирно», перенесли нахлобучку весьма равнодушно.

Среди ночи Туров проснулся, весь в испарине. Дрожа, зажег свет рядом с изголовьем, и сел, свесив ноги с кровати.

Кошмар вернулся. Прежний, забытый, так старательно вытертый из его памяти целой футбольной командой профессиональных психологов.

И вот он снова пережил его весь. От начала и до конца. Все, как в первый раз.

А ведь он почти поверил тогда своему отцу, который клятвенно клялся, что девушка цела и невредима. Что с ней все будет в порядке. И уж по крайне мере – чьей-чьей, а уж его-то, Турова-младшего, никакой вины в том нет, что она… она…

Туров не выдержал – всхлипнул. И принялся вытирать слезы ладонью.

Каким же надо быть дураком, чтобы поверить в утешения родителей. Разумеется, он был еще маленьким и зеленым тогда – что такое в наше время 12 лет, если обучение в школе заканчивают в 25? Но ведь слабоумным он не был!

Такие сны не накинулись бы на человека, ни в чем не виноватого. Это было ясно с самого начала. С появления в его жизни всей этой орды психологов и психотерапевтов, со всеми их приемчиками и доброжелательными улыбками, побуждающими к доверительным беседам.

«Она… Опять она. А я так и не узнал ее имени», – отрешенно подумал Туров. Он лег, не выключая свет, но глаза его, обращенные к воспоминаниям, ничего не видели снаружи. Только искрящиеся радужные круги сквозь ресницы…

Она жила по соседству на втором этаже многоквартирного, по тогдашней моде, доме. Странная тихая девочка, которая все дни напролет проводила возле окна, почти безотлучно. Туров, чья комната приходилось как раз напротив ее квартиры, прятался за занавеской и млел, часами глядя на нее. Он был готов смотреть вечно на ее застенчивую улыбку и удивительные ямочки на щеках.

Летом, в хорошую погоду, ее мать распахивала настежь окно и приносила хлеб.

Девочка крошила сухой хлеб голубям: птицы радостно слетались на угощение, суетливо расхаживали, выхватывая друг у друга куски, жадничая и воркуя, постукивали лапками по карнизу.

А она смеялась, глядя, как эти нахальные клоуны смешно пыжатся друг перед другом. Голуби часто дрались, но это были безобидные смешные потасовки.

Снизу на распахнутое окно пялились мальчишки – дворовые пацаны, приятели Турова. Выпендриваясь друг перед другом, они спорили, кому из них быстрее удастся «закадрить» соседку. Циничность подобных обещаний могла бы заставить покраснеть даже столб. Но не их, безмозглых, ничего еще не знающих о женщинах, зеленых придурков. Они же просто хвастались. Это были всего лишь грубоватые шутки ради смеху.

Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.

Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.

«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»

Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…