Но он не мог. Крид и Рейчел, мерно следуя своим курсом, практически поравнялись с ним. Он слышал их шаги по асфальту. Точнее, слышал только цокот каблучков Рейчел, поскольку ее спутник двигался по мостовой так же беззвучно, как незадолго до того сам Д’Оги.

Он весь напружинился в попытке оставаться все в том же положении. Если б ему удалось сохранять идеальную неподвижность еще секунд тридцать, его бы не обнаружили. Парочка миновала бы его, и тогда Д’Оги мог бы подскочить, застав Крида врасплох, полоснуть ему ножом по горлу и решить, как быть с женщиной – сразу, как только ему удастся отделаться от этих треклятых насекомых.

Но Крид и Рейчел не прошли мимо: они остановились, чуть-чуть не дойдя до его позиции.

Блин!

Не могли ли они его заметить?

Сомнительно. Хоть Д’Оги и залег в каких-то полутора десятках футов от дороги, уже почти стемнело, а он видел, что трава вокруг около трех футов высотой. Да еще и кустики морского овса вокруг него покачивались от бриза, обеспечивая дополнительный камуфляж.

Пока что заметить его они не могли.

Но что-то заставило их остановиться.

Д’Оги ощутил, как очередная вереница насекомых ползет по его ноге. «Сколько ж их там еще? – гадал он. – Пятьдесят? Сто?»

Столько, что и не сочтешь…

Он услышал, как Крид с Рейчел целуются.

А затем – ох ты, боже мой! – его самое чувствительное место охватило огнем!

Господи! Как же больно!

Словно…

Господь Всемогущий!

Словно кто-то развел костер у него на коленях, а тушить его отправил рой пчел.

Саднило просто ужас как. Тело Д’Оги начало извиваться и трястись. Лицо исказила непроизвольная гримаса. Глаза стали щелочками, а верхняя губа вздернулась, продемонстрировав весь верхний ряд зубов. Жертва муравьев прикусила нижнюю губу настолько сильно, что из нее потекла кровь. Затем Д’Оги принялся разевать и захлопывать рот, все быстрее и быстрее, поднимая и опуская зубы, впиваясь ими в свою изувеченную губу снова и снова – пока не понял, что своими действиями лишь усугубляет дело.

Лежа там с оскаленными верхними зубами, впившимися в нижнюю губу, Д’Оги воображал себя похожим на альфонса, отплясывающего танец «Бледнолицый тошнотворный куннилингус» – разве что не плясал при этом. Он бы с радостью поплясал, поскакал, потоптал этих козявок, но не смел шевельнуться. Не смел, потому что знал, что ему нипочем не побить Крида в лоб. Ему хотелось двигаться. Требовалось двигаться! Но он не мог. Д’Оги изо всех сил зажмурился, и слезы потекли из-под его век, сбегая по щекам и лужицами скапливаясь в ушах.

Саднило несносно.

Сверхъестественно.

Д’Оги сжирали живьем.

Да что же это за гребаные букашки?! Ощущение было такое, будто они уже вгрызлись в кожу на добрый сантиметр и отложили там дюжину кислотных яиц. А потом яйца одновременно полыхнули огнем. Это было хуже, чем пчелиные жала, в миллион раз хуже, потому это жжение было не из разряда «раз – и готово». Нет, эти крохотные звездюки терзали его кожу, будто акулы живца. Кусали и кусали – или жалили, или черт его знает что вытворяли с ним, так что он дрожал, трясся, клацал зубами и…

И его мужское достоинство раздувалось с устрашающей быстротой, причем способствуя этим лишь тому, чтобы создать плацдарм побольше для прибывающего подкрепления козявок. Чем больше они кусали, тем больше все раздувалось, и это все разрастающееся поле боя побудило включиться в атаку еще сотню насекомых.

«Сваливай отсюда! – мысленно возопил несчастный молодой человек Криду. – На милость божью, шагай по дороге!!!»

Вместо этого женщина вдруг сказала:

– Кевин, давай сделаем это прямо здесь.

Что?!

«Нет! – закричал про себя Д’Оги. – Господи, умоляю, не дай им сделать этого прямо здесь! Двадцать футов. Пусть сделают это на двадцать футов дальше по дороге. Дай мне двадцать футов, и я прикончу их, прежде чем они спустят трусы».