– Ух ты! – протяжно вырвалось удивление и у мальчика. Он бросил складывать на кровати вещи и побежал к большим окнам в коридоре.

Санька улыбался идущему снегу. Ему казалось, что и искрящиеся снежинки радуются тому, что теперь ему можно будет достать с чердака дедушкиного дома большие плетеные скрипучие санки и пойти с мамой на улицу на них кататься. Только подоконник этого большого окна в коридоре их больничного корпуса и его рамы, скорее всего, ему завидовали и совсем не радовались, потому что загораживали собой почти весь обзор: мальчику было видно только крышу соседнего здания напротив, верхушки нескольких голых деревьев и белое-белое небо.

Чтобы увидеть, что творится на больничных дорожках, на улице мальчик взялся руками за большие длинные и круглые трубы отопления, которые шли вдоль больничных стен. Он встал на цыпочки и потянулся к оконному стеклу. Теперь зловредный подоконник упирался ему в нос, но этого было достаточно, чтобы увидеть, что на улице уже все белым-бело.

Никакой боли Сашка не почувствовал. Всего мгновения хватило на то, чтобы увидеть красоту за окном и понять, что руки почему-то прилипли к трубе и не отрываются.

Мальчик потянул руки на себя, они не отлипали. Сильнее потянул – не тут-то было! Тогда он собрал все свои мальчишеские силенки и дернул. Руки оторвались, но на трубе остались отпечатки ладошек с пальчиками. Он тут же повернул ладони к себе и увидел: на местах ладоней и пальцев зияли сплошным слоем красные матовые пятна, из которых струйками побежала по рукам кровь.

Боли не было, но Сашка понял, что случилось что-то ужасное, и закричал – нет! – он дико заорал.

Между возвращением с выпиской матери от врача и этой трагедией прошло всего несколько мгновений…

Боль… сильная боль пришла позже, когда нужно было каждый день утром и вечером в течение последующих трех месяцев ходить на перевязки.

Бинты намокали от крови, затем за ночь засыхали и присыхали к ладошкам с пальцами так, что врачи с трудом могли их снять, чтобы нанести лечебную мазь и снова забинтовать. Бинты отрывались от ладошек с кусочками мяса, было очень больно, и снова и снова текла кровь…

– Ну, пойдем, мой хороший, на перевязку, – тяжело вздыхала каждый раз медсестра.

– Тетя, не надо, – начинал уговаривать мальчик. Он стал бояться тех утренних и вечерних минут, когда нужно было идти в перевязочную.

– Надо, сынок, а то ручки не вылечим.

– Ну и пусть! – начинал нервничать мальчишка.

– А как же ты будешь жить? – спрашивала медсестра.

– Я с дедушкой буду жить! – предчувствовал боль и уже начинал плакать Сашка.

Мать брала сына на руки и шла за врачом на перевязку. Мальчик не брыкался, не сопротивлялся, не капризничал. Стиснув зубы, он отворачивался от своих рук и терпел, терпел, пока мог.

Но в те минуты боль была невыносимой, и… он орал, очень громко орал, на всю больницу было слышно. Нянечки закрывали двери в палаты, так как все равно никто не мог мальчику помочь, а слышать душераздирающие крики трехлетнего малыша всем было просто невыносимо.

Завхоза поселковой больницы уволили с работы на следующий день после происшествия. Главврач, седой, среднего роста мужчина лет шестидесяти в белом халате и белой шапочке, громко и резко говорил стоявшей в его кабинете перед его рабочим столом опустившей виновато голову полноватой женщине:

– Я сколько раз вам говорил закрыть трубы?!

Женщина стояла молча. Она понимала, что виновата, что недосмотрела, что не успела закрыть деревянными переборками раскаленные от кипятка трубы отопления. Отопление в больнице включили только прошлым вечером, как раз накануне этой маленькой беды.