Фантастичность, мистичность явления подействовали возбуждающе: хотелось тут же выплеснуть все из себя первому встречному, но отчего-то было и жутковато, будто ты ненароком стал невольным свидетелем чужой тайны.

Что-то странное, новое, незнакомое творилось в душе – ей вдруг стало тесно внутри меня, она будто рвалась наружу, готовая или улететь сама, или вознести меня, по крайней мере, под потолок. Ее вполне можно было сравнить с хорошо надутым внутри меня в груди гелевым шаром. Сердце не колотилось, нет, но я четко ощущал его размеренные толчки. В голове лихорадочно, одна за другой, рождались мысли, которыми я пытался объяснить, назвать только что случившееся.

Одна мысль была особенно назойлива, что, мол, все равно никому об этом не расскажешь, а если и расскажешь да еще дыхнешь в лицо слушателю крепчайшим перегаром, то будешь понят абсолютно правильно: «мужик свихнулся», «белая горячка», «допился до…» Вот в этом-то и была вся загвоздка: одно дело – допиться до чертиков или зеленых крокодильчиков, это все, кранты, алкоголизм высшей стадии, практически необратимый процесс с закономерным концом. Тут споров и возражений нет.

Но допиться до… явления Божьей Матери? Что-то я такого в мировой алкогольной практике не припомню. Значит, это что-то все-таки со мной не так. Сдвиг по фазе, но в другую сторону.

Я вышел из ванной комнаты. За окном был уже уверенный рассвет. Топали за окном прохожие, спешащие на работу, шуршали автомобили. Я постоял несколько минут у окна и подошел к картине. Боже мой! Ведь все это имеет самую прямую связь: и явление картины во сне, и явление Божьей Матери… Ведь на картине изображен ее сын – Иисус Христос! Но это не иконное изображение, нет. Эта картина отразила какой-то эпизод его жизни и пути.

Иисус на белом осле въезжает в какой-то город. Может быть, это и Иерусалим, может быть, только встречает его толпа не ликующая – вокруг Иисуса хохочущие морды. На него показывают пальцем, в центре – кривляющийся шут, а справа на троне восседает Некто. Он не смеется, он подался вперед к Иисусу, но руки его вцепились в сиденье. Он ничего не может сделать, даже если хочет.

Но сам Христос не сидит на осле – он воспарил над ним и возвышается, плывет над ослом. Его

губы слегка тронуты иронической улыбкой, лицо спокойно. По всему видно, что он не осуждает этих людей, а искренне жалеет их, не пришедших и никогда не приходящих уже к Вере. Толпа же не видит парящего Иисуса и адресует свою злобу ему, якобы сидящему на осле, предполагаемому, а скорее, оболочке Иисуса, а по сути дела – ослу, потому что оболочка пуста. Христос будто призывает имеющих Веру в сердце своем быть выше толпы, ибо разум толпы чуть-чуть выше разума осла.

Теперь я знал, что эта картина будет дописана. Завтра, послезавтра, сегодня… Сейчас у меня не было красок, но теперь я был уверен, что скоро они появятся. Я вновь ощутил неукротимое желание рисовать, рисовать, и в памяти вдруг всплыли сразу все наброски и задумки будущих картин…

Я быстро оделся и вышел на улицу. Было свежо, но я ощутил это лишь в первое мгновение. Свежесть утра обдала лицо, проникла в грудь. Я слегка запнулся на вздохе, кашлянул, но затем сделал полный вдох и ощутил, как мое тело наполняется энергией света и дня. Заполняется каждый отдел, каждая клеточка; каждый мускул отозвался слабым импульсом, а в голове произошло странное просветление, будто поменялось освещение. Появилось ощущение легкости, но не зависания, как в дни запоя, а легкости, которая наполняет тебя в особо удачные дни.

Я шел в никуда, просто шел, не видя встречных людей, не слыша их голоса и шум города и, как путник, блуждающий во мгле и замыкающий круг в исходной точке, снова оказался у дверей «хума». Вдруг прямо передо мною возникло лицо жены. Я остановился, как вкопанный, сразу же мобилизовав себя к отражению атаки или какой-то очередной гадости, ибо при такой встрече рассчитывать на что-либо хорошее вряд ли приходится. Несколько секунд мы молча и тупо смотрели друг на друга, впрочем, тупо смотрел только я, а она просто молча протянула мне какую-то бумажку: