– Потому что в мире есть что-то важнее денег. И это «что-то» – Бог.

Я удивился:

– Георгий, ты действительно так думаешь?

– Если бы так не думал, то и не пришел бы к тебе. Спасибо Саркису, это он меня научил.

На днях ложусь спать, устраиваюсь поудобнее и, перед тем как заснуть, по привычке подумал: «Вот бы…» А мечтать-то и не о чем. Вспоминаю, о чем мечтал раньше. Все или исполнилось, или уже перестало быть насущным.

Говорят, если перестаешь мечтать, значит, ты уже безнадежный старик. Нет-нет, мне еще рано записываться в старики, и я обязательно помечтаю. О чем? О том, чтобы снова пришли мечты.

У каждого уважающего себя писателя обязательно должен быть рассказ о сумасшедшем, причем желательно написанный от лица самого душевнобольного, этакое подобие гоголевских «Записок сумасшедшего». Поскольку к писателям себя причислять не решаюсь, но уважать себя все-таки уважаю, поэтому и дерзаю в подражание великим продолжить эту немного странную и очень трудную тему, пытаясь взглянуть на мир людей здоровых глазами человека болящего.

Наш деревенский храм хоть и стоит в стороне от торного пути цивилизации, но и к нам, словно ветром опавшие листья, прибиваются порою ее жертвы.

Первым, по-настоящему душевнобольным, с которым мне пришлось столкнуться, был Владимир, солидный пожилой мужчина, красивый и очень представительный. В течение трех лет, приезжая отдыхать в расположенный рядом с нами санаторий, он неизменно появлялся и у нас в храме. Причем ходил, стараясь не пропускать ни одной службы. Подойдет к свечному ящику, подаст несколько поминальных записок о живых и усопших, возьмет десяток свечей и молится возле подсвечников.

На отдых Владимир привозил с собой несколько костюмов, но из галстуков неизменно предпочитал бабочку. Иногда он делал строгие замечания входящим в церковь, мог прогнать людей, стоящих на середине ковра по причине того, что, мол, топчут ногами узор, похожий на восьмиконечную звезду, символ Пресвятой Богородицы.

Наши деревенские, впервые заприметив московского гостя, ломали головы, чем бы мог заниматься этот импозантный старик.

– Чай, музыкант какой известный или даже профессор.

И вот однажды одна из самых любопытных старушек, не удержавшись, сунулась-таки к нему с расспросами:

– Милок, а ты кем по жизни-то идешь, больно уж вид у тебя гладкий?

Владимир, немедленно изменившись лицом, резко парировал вопросом на вопрос:

– А вы, мадам, случайно не на КГБ работаете, отчего это вы вдруг так заинтересовались моей личностью? – А сам так бочком, бочком, и вон из храма.

В следующий свой приход он подошел ко мне, я как раз исповедовал, и спрашивает:

– Это не по вашей ли наводке, батюшка, мною здесь интересуются? Что, все еще в КГБ стучите? И погоны до сих пор под рясой носите, а после исповеди отчеты куда надо составляете?

От неожиданности и обиды я не нашелся, как ответить. И пока ловил воздух ртом, Владимир спокойно и с достоинством проследовал в глубину храма. В тот момент наш народ и пришел к выводу: москвич, как говорится, «с приветом», а то стал бы он так со священником разговаривать.

На Илью-пророка заезжий красавчик почему-то пришел на службу с костылем в руках. Клирос запел, а Володя давай по храму с костылем круги нарезать, да быстро так, и кричит:

– Люди, знаю я вашего попа, тот еще кагэбист, и все ваши попы кагэбисты! – Громко кричит, во весь свой могучий голос. И еще: – Немедленно верните мне мои записки, стукачи продажные!

Что тут будешь делать, вышел из алтаря и прошу мужиков:

– Братья, человек намеренно срывает службу, надо бы его на улицу вывести.