– Чого тобi, дiду? – голос разоружившегося пулеметчика дрожал от страха: – Забери свого пса, ми зара москалiв на гвалт вiзьмемо, тай по тому![5]

«Диду, – повторил про себя Александр. – Для этих сопляков я уже дед. Надо действовать, пока они не поймут, что к чему».

Он переступил через прореху в баррикаде, не опуская направленного на бандеровца автомата, и процедил:

– Дырку ты у меня от бублика получишь, а не Шарапова. Стой, не рыпайся, козлина!

Противник Александра был молод и сильно растерян. Он не знал, что делать: то ли помогать напарнику, который попытался было зацепить пса финкой, да не сумел, и финка оказалась на полу, а рука нациста – в крови; то ли напасть на «дiда» с риском получить пулю…

А Александр шел прямо на него – фактически без оружия, а у бандеровца, несмотря на брошенный им пулемет, был как минимум пистолет в расстегнутой кобуре милицейского образца и штык-нож в ножнах. Приблуды, конечно; на войне все по возможности обвешиваются оружием, ствол и нож лишними никогда не будут…

– Не дергайся, – посоветовал Александр как можно спокойнее, глядя, как пальцы нацика нервно скребутся по кобуре, как бы не решаясь достать оружие. – Хуже будет, я Афган прошел…

– Мiй тато був у Афганi, – неожиданно бандеровец как-то обмяк. – Я у сiм’i наймолодший, четверо братiв вже загинули хто де – Аеропорт, Марiуполь, Херсон, Балаклiя… суча вiйна![6]

– Тут ты прав, – заметил Александр, с размаху ударяя парня прикладом под дых, а потом подхватывая его, чтобы не упал. Свободной рукой он при этом изъял и пистолет, действительно видавший виды милицейский «макаров», и, спрятав его, штык-нож. – Так, расслабь грудь, не хватай воздух ртом, шок пройдет, я не сильно тебя приложил, года не те уже.

Он осторожно усадил бандеровца в изломанное парикмахерское кресло, в котором, возможно, несколько лет назад девочки-парикмахеры делали супер прически школьницам к выпускному балу, отшвырнул пулемет в сторону и, достав пистолет, снял его с предохранителя. Второй бандеровец, суча по грязному полу ногами, закрывался разодранными в кровь руками от Зенитчика, который стоял у него передними лапами на груди и деловито урчал. Вид у пса был довольный, пожалуй, даже гордый.

И что теперь делать?

– Другие ваши в здании есть? – спросил он у младшего брата из несчастливой бандеровской семейки.

– Нi, – ответил тот. – Нас з Сашком двох послали, з тилу зайти. У нас людей катама, всього дванадцять душ у групi[7]…

– И все бестолочи, – заметил Александр. – Говорят, вас по натовским стандартам учат; если у НАТО такие стандарты, то с Россией ему лучше не загрызаться. Звать-то тебя как?

– Мыкыта, – ответил бандеровец, хлюпая носом. Александр покосился на второго бандеровца – тот понял, что лучше не дергаться, и притих, только дрожал да поскуливал, точно собакой был он, а не Зенитчик. «Сашко… подумать только, тоже, выходит, тезка. Ну, да в семье не без урода…»

К сожалению, это была правда. Ладно еще Украина, тамошнему люду головы промывали с девяностого, а уж если совсем точно, то с 1917-го, если не раньше. Поколения выросли на лжи, вот как этот Никита на букву «эм». Отец, говорит, в Афгане был, бача, как Мишка Ризниченко, с которым они вместе из плена бежали, – тоже был из Винницы. А дед этого Никиты, скорее всего, тоже бил нацистов – мало их было, выходцев из УССР, на всех фронтах Великой Отечественной? У деда Максима во взводе были Полищук и Выговский, первый из Нежина, второй – из Переславля-Хмельницкого. Выговский погиб, бросился под немецкий танк в последних числах декабря сорок второго, когда фашисты попытались деблокировать окруженную армию Паулюса…