– Ты тут живёшь?

– Не, я чуть подальше, там дома поприличнее. Но здесь можно поесть. Вон тот крайний дом – столовка.

– У меня денег нет.

– Ты знаешь, у них тут коммунизм, что ли, деньги не нужны. Я вообще не понимаю, такое ощущение, что всё берётся из воздуха. И вещи, и еда. Тут суп очень вкусный. Я не знаю, из чего его готовят, но рекомендую, пойдём.

– Наверное, из какого-то местного животного, – предположила я.

– Может быть. Пойдём, – Юрка взял меня за руку и потянул. По моему телу снова пошло тепло от его руки.

– Юр, подожди! Я же не могу голая идти?

– А что, – поддел он. – Ты и голая очень красивая. Даже лучше, чем в одежде. Похожа на похудевшего аксолотля.

– Дурак! – я выдернула руку из его руки, и почувствовала ощутимый укол в плечо.– Ай!

Я завертела головой, но Юрка был с другой стороны, а над плечом, за которое я инстинктивно схватилась, зависла летучка.

– Это ты меня, что ли, током? – возмутилась я. – Почему?

Летучка не отвечала, и вообще делала вид, что она ни при чём.

– Ладно, Ханн, прости, пожалуйста. Пойдём тогда сначала за одеждой… Ой, летучка…

Вторая летучка села Юрке на макушку и приложила лапки к волосам. Юрка расплылся в блаженной улыбке.

– Я поняла, – сказала я. – Одна из них бьётся током, а вторая греет.

16

Она уже не отзывалась. Ханне, выбившейся из сил и истратившей всё сердце, удалось устроить маму в хоспис. Это немного облегчало жизнь, но общаться оказалось уже невозможно. Опухоль в голове стала главной, мама не могла говорить и не узнавала Ханну, которая заезжала на час после работы, чтобы просто посидеть рядом и подержать маму за руку.

В тот день, когда волонтёры принесли ящик мандаринов, у Ханны случилась истерика.

– Какие мандарины? Зачем ей мандарины?! – орала она на ошарашенно моргающую девушку-волонтёра. В палату прибежала медсестра, ещё кто-то из персонала, увели Ханну на пост и вкололи укол. После укола стало легче, и Ханна всерьёз стала думать, что хорошо было бы положить её рядом с мамой. И колоть – маме обезболивающее для тела, а Ханне – для души.

На следующий день в дверном проёме вдруг нарисовался отец. Ханна не видела его несколько лет, но узнала.

– Привет, Хань. Как мама?

Ханна встала со своего стула и остановилась. Она не сразу придумала, что ответить на этот вопрос. В конце концов сформулировала:

– Ты что, сам не видишь?

– Да, да, – растерянно сказал отец. – Какая она стала… ссс… худая…

Ханна промолчала, но отец молчать не мог.

– Ханя, что ж вы так упустили время? Разве нельзя было поймать болезнь в начале, и вылечить?

Стерпеть это было уже выше сил Ханны.

– А ты где был раньше? Где ты был, а? Если разобраться, это вообще ты во всём виноват.

– Я виноват? Между прочим, когда она в первый раз заболела, я был рядом, и я её возил по врачам!

– Да?! А ты не помнишь, что она заболела после твоей любовницы, нет?

– Какая связь между маминой болезнью и моей… Какая?!

– Да прямая, ты чего, совсем не понимаешь?! – Ханна снова начала повышать голос.

– Да ни при чём она! К тому же я тогда остался, и не уходил, пока она не выздоровела!

– А потом ушёл, и добил!!!

– Ты что, с ума сошла? Не ори при маме, ей и так плохо!

– Это ты виноват! Это ты во всём виноват! Тебе всегда было на маму плевать!!!

И снова прибежал персонал, и снова Ханну увели на пост.

– Завтра подойдите ко мне, поговорим, – заглянула к ней мамина врач.

«Мне запретят сюда приходить», – отрешённо думала Ханна, когда ехала домой. Если кто-то каждый день будет устраивать скандалы, этого кого-то выгонят и больше не пустят.

А на следующий день Ханну разбудил этот звонок. Все страшные звонки раздаются в пять утра. К маминому врачу можно было не ехать. И персоналу можно было не бояться очередных Ханниных скандалов.