Я какое-то время постоял возле стекла, смотря на то, что происходит за окном. Потом вернулся на своё рабочее место, достал записную книжку, ручку, и задумался. Самое трудное в написании стихов, – это с чего начать. Первая строчка должна быть ударной, за ней следует пауза, и слушатель, или читатель, должны остановиться после того, как её услышат, или прочитают, чтобы потом почувствовать себя очевидцем происходящего. Удаётся такое не всегда. Опять же, я изложил своё понимание творчества. Именно так я и пишу стихи. Мне приходят в голову не отдельные слова, а строчки целиком. Одним словом, я пытался поймать логическую цепочку, которая неизвестно ещё чем закончится. Свет в вестибюле был притушен, чтобы охранника не было видно с улицы. Но для написания произведения света мне хватило. Строчка первая нашлась, и я не спеша написал своё первое стихотворение на новой работе. В эту ночь оно было одно. Потом уже, летом, я писал за смену от трёх до пяти стихотворений. А пока я остался доволен собой.

Незаметно пролетели два часа, и меня отправили на обход. Валерий Иванович ушёл спать, закрыв за собой дверь. Это был единственный временной промежуток, с двух ночи до пяти утра, когда дверь в комнату старшего смены была закрыта. Никитин сел на моё место в вестибюле, а я пошёл по известному мне маршруту. Если до этого момента, я не поднимался на второй этаж мимо фуникулёра до третей отметки, то теперь я решил это сделать. И вот почему.

В детстве я всегда боялся темноты. Мне казалось, что из тьмы появится какое-нибудь чудище и похитит меня. Двигающаяся тень наводила на меня панику и ужас. Прочитав «Собаку Баскервилей», я не мог вечерами выходить из дома. Потом как-то я и тёмное время суток долгое время не пересекались. И вот, наконец, мне выпадает шанс покончить с дикими страхами детства. Я медленно поднимаюсь на второй этаж. Кругом стоит зловещая тишина. Ступеньки не скрипят, потому что они из бетона. Двери все заперты, и на них Никитин повесил пломбы. От этого мне почему-то стало смешно. Я поворачиваю направо, и сталкиваюсь с подвешенной на фуникулёре пустой полкой. Она ждёт своего часа, когда на неё поставят изготовленные предметы для сушки, а пока она просто висит на том месте, где её застал конец работы дружного коллектива. Я её обхожу, и иду дальше, наверх.

Вдоль узкого коридора висит ещё несколько полок, но они заставлены тарелками, чашками, мисками, и такими же белыми предметами. Я прохожу мимо, стараясь их не задевать. Поднимаюсь наверх, и вхожу на территорию цеха. Справа, у стены течёт кран. Вода льётся тонкой струёй на удлинитель электрического кабеля. Свет еле-еле проникает сквозь окно в переходе, но воду возможно разглядеть. По инструкции, охранник обязан доложить о неисправностях старшему смены. Но старший сейчас спит. Надо ли его будить? До пяти утра подождёт. Не пожар, в конце концов.

Успокаивая себя, что не зря сюда поднялся, я дохожу до третей отметки, поворачиваю назад и вижу, как из темноты на меня глядят два зелёных глаза.

То, что это именно глаза, а не что-нибудь другое, я понял сразу. Они смотрели на меня издалека, где находились рабочие места, чуть левее прохода в центре цеха. Было ощущение, что смотрящий на меня, то открывал глаза, то закрывал. Фонарика у меня с собой не было, хотя мне его и предлагали. Я стоял на месте. Зелёный цвет тоже был на месте, но, как это делает обычно светофор, на время исчезал, чтобы потом снова появиться. Я набрался смелости, и хлопнул два раза громко в ладоши, после чего крикнул в пустоту: – Эге-гей, хали гали!