Ввиду особой важности этого сновидения для понимания как последующих событий, так и того, какое место занимают откровения, получаемые во сне, в герметической философии того времени, приведем его полностью без сокращений.

Чуть только впал я в сон, привиделось мне, будто я лежу в темничной башне, скованный тяжкими цепями с множеством людей, не имеющих пред собою проблеска света, ни даже малой видимости, но сбитых тесным, как бы пчелиным роем, чем еще более усугубляли взаимные муки. И хотя ни я, ни лежащие со мною не видели ни зги, все же слышно было, как то один, то другой пытались приподняться над остальными, чуть только цепи и оковы хоть немного то позволяли, однако же никто не мог чрезмерно усердствовать, ибо все мы были товарищи по несчастью. Пролежав в толиком бедствии изрядное время подле остальных, из коих многие попрекали друг друга, зачем-де тот слеп или зачем дался в плен, как внезапно вострубили разом многие трубы и забили литавры, да столь искусно, что оживили и ободрили нас в нашем злополучии. При сем шуме в крыше приотворилась дверца, пропустив в темницу малый луч света. Тут-то впервые и открылся вид на наше коловращение, ибо все пошло вверх дном и тот, кто прежде чересчур возвысился, теперь уходил под ноги соседей своих. В общем, каждый старался взять верх над другими, я же и сам, не теряя времени понапрасну, водрузился на камне, ранее мною примеченном, хотя многие цеплялись за меня; однако я, как мог, отпирался от них руками и ногами, ибо все мы мнили непременно быть оттуда освобожденными. Случилось же совершенно иначе, ибо немного спустя, когда Высшие, которые наблюдали за нами сквозь отверстие в потолке, достаточно позабавились нашей баталией и стенаньями, то некий Старец, белый как лунь, привел нас к тишине и, едва лишь она воцарилась, обратился к нам со следующими словами, кои по сию пору сохранились в моей памяти:

Едва он закончил свою речь, как Древняя Мать повелела своим слугам семижды опустить канат в темницу и вытащить наверх всякого, кто сумеет за него ухватиться. Боже правый, как опишу возникшее тут меж нас смятение! Каждый рвался к канату, но только и мог, что помешать остальным. Между тем по прошествии семи минут послышался звон колокольца, и по сему знаку слуги потянули канат в первый раз, извлекши при этом всего четверых. Сам же я и близко не смог к нему подобраться, так как имел великое несчастье (о чем упомянул ранее) прилепиться к камню, находившемуся у темничной стены, канат же свисал посредине, что и помешало моему намерению. И во второй раз тот канат был спущен, но из-за тяжести цепей и по слабости рук каждый мог лишь увлечь за собою вниз другого, который иначе, глядишь, и удержался бы на канате. Да, многие из тех, кто сами не имели силы ухватиться за канат, лишь препятствовали другим, такова была зависть, владевшая нами даже в столь великой скорби. Но наибольшую жалость возбуждали во мне те, кто столь тяжелы были, что и ценою вывихнутых суставов не смогли бы себя поднять. И так случилось, что и на пятый раз вызволенными оказались лишь немногие, ибо, едва заслышав сигнал к подъему, слуги потянули канат весьма поспешно, отчего многие повалились друг на друга и канат вышел почти вовсе пустым. Тогда многие, и я в их числе, отчаявшись в избавлении, громко возопили к Богу, дабы Он смилостивился над нами и, буде возможно, спас нас от сей тьмы. И вот, иные из нас были услышаны Богом, ибо, когда канат был спущен в шестой раз, сумели крепко за него ухватиться. Он же, поднимаясь, стал ходить из стороны в сторону, и когда – верно, по Божией воле – оказался рядом со мною, я тотчас ухватился за него даже выше всех прочих и так, сверх всякой своей надежды, выбрался наружу, чему немало радовался, так что вовсе не чувствовал в голове моей раны, полученной при поднятии, – покуда вместе с остальными спасенными помогал вытаскивать канат в последний, седьмой раз (как было у них предпринято и прежде), ибо, хотя кровь при сем деле и залила все мое платье, я от радости не глядел на это. После седьмого испытания, коим спаслось более всего народу, Древняя Мать приказала отложить канат и повелела своему ветхому днями Сыну (приведшему меня в изумление) говорить к оставшимся в темнице, и тот, несколько поразмыслив, начал так: