Так что единственный «бриллиант», который у меня остался – вот у меня на пальце – разрезанная железка. Это в Норильске я купила, мне захотелось иметь чёрное кольцо. Рабочие мне его чуть подрезали, и я носила. А теперь я его едва надеваю через свои распухшие суставы. Я привыкла носить на пальце кольцо. Когда на мне нет кольца, мне кажется, что я ещё не одета. (Смеётся).

Игорь Борисович Паншин:

– Вавиловский Институт был замечательный, и кадры там были великолепные. Жили мы в квартире, расположенной в самом здании Института растениеводства, на углу Мойки и Невского, так что я имел счастливую возможность знать и наблюдать многих выдающихся учёных. Это и сам Н.И. Вавилов, и его заместитель Жуковский, и В.Е. Писарев.

О каком-то серьёзном знакомстве с Вавиловым говорить, конечно, не приходится. Встречи были довольно-таки минутные. Только один раз я был у него дома, на квартире: отец послал за какой-то книжкой или, наоборот, отнести её Николаю Ивановичу. Больше приходилось сталкиваться на работе. Впечатление он производил самое приятное. Очень быстрый, всегда в хорошем расположении духа, без конца что-то рассказывал, обязательно вокруг него народ собирался. И всегда нас поругивал за то, что мы делаем мало открытий: «Делайте больше открытий!» – требовал Н.И. Вавилов.

Смутное время началось в 34-35-м годах, с появлением в институте Лысенко и его сближением с Презентом. К Вавилову зачастили всякого рода комиссии, ревизии. Николай Иванович очень выдержанный был человек, но это, как я слышал от отца, действовало на него удручающе. Тучи над институтом сгущались. В 1935-м уехал в Москву и перешёл на работу в Институт свекловичного полеводства отец. Тогда же ушёл Виктор Евграфович Писарев. Ему тоже в своё время, как и отцу, досталось «посидеть». Для таких людей оставаться в опальном институте было небезопасно. К тому же они своим присутствием усложняли положение самого Вавилова, потому что эта кампания против него и против генетики разворачивалась уже вовсю.

Валерий Николаевич Сойфер, советский и американский биолог, генетик, историк науки:

– Когда рассуждают о том, какой вред нанёс России коммунистический режим, обычно говорят о загубленных бесправными арестами жизнях, о десятках миллионов, посаженных в сталинское время (из них около 13 миллионов по политическим статьям), но редко касаются вреда, нанесённому престижу России в мировой науке.

В 1935 году Трофим Денисович Лысенко вызвал горячее одобрение Сталина заявлением на митинге в Кремле, что среди учёных есть вредители. Это предопределило бурный карьерный рост Лысенко: он стал академиком трёх академий, заместителем председателя Совета Союза, директором двух институтов, президентом Академии сельхознаук и членом президиума АН СССР.

Начиная с 1937 года, он твердил, что генетика – враждебная социализму наука. Этот призыв был созвучен собственным взглядам Сталина, и в 1948 году генетику в СССР запретили решением Политбюро партии коммунистов. Административному запрету подверглись и другие научные дисциплины – педология, математическая статистика, кибернетика, отрасли медицины, связанные с психологией и психоанализом, разделы лингвистики и истории.

Эти запреты ломали судьбы учёных, развивавших новые направления и выводивших Россию в число передовых. Изучение гонений на генетику в СССР даёт немало примеров этого рода. Например, великий русский биолог Николай Константинович Кольцов (он действительно по любым мировым стандартам – великий учёный) в 1903 году – за три четверти века до того, как в мировой (западной!) биологии осознали, что во всех клетках существует цитосклет, предложил и сам термин (теперь его приписывают нобелевскому лауреату Кристиану Рене де Дюву) и экспериментально обосновал его существование.