И только Васька так извернулся на стуле, что едва не съехал с лакированного седалища, провожая церемониальное шествие Глаши в прихожую…

Семья Ивановых была далеко не в сборе, поэтому всякий звонок в дверь мог быть прелюдией житейской драмы или комедии, чреват как долгожданной вестью, так и вовсе нежданной. И поэтому сообщение Глаши: «Телеграмма!», донесшееся из коридора, только подстегнуло напряженное, но привычно скрываемое друг от друга ожидание.

Нетерпение прилично было одному только Васе, 17-летнему гардемарину, который один только и знал, чего ему ждать:

– Это мне!..

– Когда ехать?.. – не дождавшись, пока Василий дочитает серый бланк, пляшущий в его руках от нетерпения, спросил отец.

– А?.. На «Пущина». Эскадренный миноносец, вот здорово!.. – невпопад, мечтая уже «о подвигах, о доблестях, о славе…», ответил сын и спохватился. – Когда? Сейчас. Нет, не в смысле, что сейчас. Сейчас посчитаю…

Он с детской привычностью взглянул на костяшки кулака, должно быть, соображая 31-е число месяца.

– Ах ты, черт! Получается, что аж в октябре…

Варвара едва сумела спрятать в ладонь торжествующую улыбку: «Одна!»

Не придется сопровождать гардемарина к месту первого практического плавания, как бонна малыша на дачную пристань за руку.

Не доведется нянчиться с излишне взрослым и самостоятельным братцем, готовым как впасть в детство у газетного киоска на перроне случайной станции – попросту говоря, зазеваться, – так и задраться с армейским юнкером по вопросу очередности отдания чести.

Не придется и присматривать за его поведением на берегу и питанием, чтобы было что отвечать на непременные расспросы отца и Глаши.

А к октябрю она уже и сама рассчитывала закончить свои традиционные крымские каникулы на даче дяди Леши.

«Дядя Леша». Это была еще одна здравствующая ветвь генеалогического древа Ивановых, коих и вообще-то было немало, поскольку кроме общепризнанного патриарха Ивана Ивановича имелся еще младший брат его, Алексей Иванович, пятидесяти лет. И его единственный сын Николай Алексеевич почитался больше чем двоюродным братом для Вадима, Василия и Варвары, а также Кирилла и Киры, которых сейчас также не было за столом.

Вот, кстати, Кира Иванова, почти ровесница Вари, большей частью и составляла тревогу, заставлявшую прочих, более «домашних», Ивановых вздрагивать от всякого звонка дверного колокольчика. Такой уж это был случай. Особый…

И это вновь заставило подвижное личико Вари сменить выражение. Теперь по нему пробежала легкая тень досады.

Нет, конечно же, как и Васю, она нежно любила сводную сестру, поскольку и знала ее почти столько же, сколько младшего брата: Кира в их семье появилась через год после рождения младшенького, но не розовым кружевным кулем в корзине, а удивительной пятилетней девочкой, казавшейся даже в европейском платьице какой-то японской куколкой из магазина «Маман Мажестик». И ощущение того, что «эта» Иванова какая-то не совсем «наша», не только не исчезло за годы, пока чудная «заграничная» куколка превратилась в чудесную, вот только экзотическую девицу, но и возросло.

И все больше казалось Варе, что сама Кира, вольно или нет, но прилагала к тому немало усилий. Кем она только не становилась за один лишь последний год? То апатичная декадентка, то злая революционерка, то вдруг «Наташа Ростова на первом балу», а то такое эмансипе, что даже дворник крестился вслед гермафродиту, марширующему в разношенных ботинках с папиросой в зубах…

Впрочем, все эти ее перемены можно было объяснить тем, что ко всему Кира воображала себя еще и поэтессой, через день несчастно влюбленной…