Два маленьких беззащитных ребёнка – их голоса звучат на грани, где черты разума размываются, уступая реальности.

– Ник?

Первый день восемнадцатилетия Ника провела, занимаясь процедурой, с которой раньше сталкивалась только в фильмах – похороны родителей. Она была удивлена количеством документов, которые пришлось собирать: счастливое неведение защищало её от этой как будто бы ненужной информации до последнего. Держа в руках свидетельство о смерти, она задумалась о том, что теперь является единственным опекуном для сестёр, попыталась осознать, но мысль унесло в круговороте штормующего озера.

Второй день восемнадцатилетия прошёл за расходом сбережений на гроб и похороны. Родители копили на путешествия, обучение, подарки. Большая часть – для детей, лишь четверть – для себя, но никак не на похороны.

Третий день восемнадцатилетия она начала не рассматриванием пейзажей из окна родительской машины, а, трясясь в катафалке, с видом на могилы за матовым стеклом. Сёстры не отходили ни на шаг. Место для захоронения она выбрала на вершине холма, так чтобы родители днями напролёт могли наслаждаться блеском моря, которое они рассекали на яхте прошлым летом.

Процессия, облачённая в угольные платья и смоляные костюмы, гармонировала с оперением воронов, рассевшихся на сухих безлиственных ветвях вокруг церемонии, походя на слуг смерти, молчаливо созерцающих обряд. Она услышала липкий звук, с которым комок земли, выскользнув из её руки, шлёпнулся на крышку гроба, и вынырнула. Картинка стала ясной, тишина оглушительной, слова материальными, а воздух таким резким, что она закашлялась в попытках вдохнуть и резко разомкнула плотно сжатые губы, но вместо слов оттуда вылился с рыданиями ком, стоявший в горле. Вода в голове, размывающая перед глазами грань между мыслями и реальностью, схлынула, вылилась через эти самые глаза, через нос и рот, и она захлёбывалась. Уже не в мыслях, а в реальности. Вода ушла слезами, но освобождение это обернулось бессознательным падением прямо в чьи-то сильные руки.

Поминки были всё тем же третьим днём, но ей казалось, что между дрожащими подгибающимися ногами на кладбищенской земле и жёстким стулом под бёдрами прошло невыносимо много времени. Именно невыносимо, потому что на пути домой она отключилась, доверяя рыдающих, цепляющихся за стёжки платья, размывающих тушь слезами сестёр родственникам. И ещё тяжелее, но, по крайней мере, выносимо, было дождаться момента, когда её голова коснулась ледяной подушки, а взгляд встретился со стеклянным отражением на потухшем экране компьютера. Сжав подушку пальцами, уткнувшись лицом в белоснежную наволочку, оставляя на ней потёки тонального крема, и солёные пятна слёз, она рыдала всю ночь. И голос её разносился по комнате и в воздухе сливался с плачем сотен тысяч душ в тот день отпустивших кого-то дорогого на небеса.

***

Прозвенел будильник. Жизнь в этом мире начинается со звука заведенных с вечера часов и заканчивается, когда эти часы начинают настраивать перед сном.

Кира ставит их строго на то время, когда до выхода остаётся сорок пять минут. Она знает, что секунды лишнего промедления могут стоить ей посадки на автобус, опоздания Дины в школу, пятнадцати лишних минут на обдуваемой ледяным ветром остановке и разговора с дежурным учителем. Всё её утро расписано по секундам и, чтобы не давать себе лишнего времени раскиснуть, просыпается она впритык, когда размышления уступают место механическим действиям. Отработанная днями однотипная рутина. К счастью, к принципу «всё и сразу» ей не привыкать.

Сквозь щель в двери видно раскинувшееся по дивану тело – Кира захлопывает дверь перед тем, как всё в доме за исключением этой комнаты приходит в движение. Старшая сестра в этом месяце выбирает сон вместо лекций уже третий раз. Её жизнь теперь похожа на отрывок из завязки фильма «Один дома»,