– Он же тебе не нравится, да? – Амалие правда хотелось это знать.

– Не люблю продажных карьеристов. Прыгать от возможности к возможности, находя компромиссы с совестью. Не вижу в этом смысла, – он наморщил лицо, от чего щеки были готовы заслонить собой глаза. – Его ненависть к Гостям совсем неоправданна. Но Хофман уверен в собственной правоте и активно идет по головам. Он даже покушение на собственную жизнь пытается использовать как часть политической кампании.

– И усложняет ситуацию в итак…

– Перевернувшемся вверх тормашками мире, – закончил за нее Хайне Шрайбер. – Мне больше по душе люди, в чьей жизни есть нечто большее чем просто бесконечная борьба за лживые идеалы.

«Ты понимаешь меня», – ее голубые глаза загорелись и она приоткрыла рот.

– Вот моя остановка. Еще увидимся, Амалия.

Хайне уже повернулся к открывшимся зеленым дверям трамвая, через которые в вагон прорвались отдаленные крики протестующих, когда она его окликнула:

– Стой… – она откинула волосы с плеч. – Не хочешь выпить со мной?

Кто-то на улице прокричал в микрофон: «Антоникс – космический козел», и люди разразились смехом.

________

Саман стоял в пустой раздевалке спортивного клуба. После того, как они с Морицем проговорили два часа почти обо всем на свете, но в основном о детстве, хороших воспоминаниях и Руди Шмите, Саман вернулся к себе домой. Он жил в Новом Нью-Йорке, в одной из высоток сделанных из угольно-черного блока. Десятью этажами ниже его квартиры находится спортивный центр. Не зная, что делать с эмоциями, которые переполняли его, он спустился со спортивной сумкой и наушниками в руке. Его отец был военным еще до Второй гражданской войны в Йемене, но уволился, отказавшись стрелять в безоружных людей. Затем он устроился на склад одного богатого купца в Санаа и каждый раз брал с собой Самана, когда тому было грустно.

– Физический труд – это лекарство от любых переживаний, Саман, – говорил он, передавая ему какой-нибудь мешок зерна или муки, которые нужно было таскать из подвала купца в магазин на первом этаже того же гипсового дома.

Он возвращался домой весь мокрый и запыхавшийся, но совсем не грустный. Словно все плохое, что с тобой случается выходит через пот и больше тебя не волнует.

Сделав стандартные силовые упражнения на тренажерах и приседания со штангой, он отправился в душ, пройдя мимо ненавистных беговых дорожек. Все это время у него в голове играла музыка, которую он услышал в наушниках одного мужчины в спортзале. Саман тогда подумал, что тот человек сейчас оглохнет или итак глухой. Агрессивную тяжелую мелодию он уже слышал раньше, но не мог вспомнить где. И эта мелодия ему совсем не нравилась.

Он натянул футболку на голову и собирался проверить телефон на наличие уведомлений, когда деревянная дверь открылась со скрипом и в нее вошла высокая женщина в брючном костюме:

– Саман Хуссейн? – громко спросила женщина со светлыми зализанными волосами. Саман как-то видел старые итальянские фильмы, в них актеры носили почти такие же прически как она, вот только те были мужчинами.

За ней вошел огромный темнокожий мужик. Дверь за ним с грохотом захлопнулась и звук удара петель прошел по всей длинной комнате, обе стены которой были заставлены железными шкафчиками. Провод ушного микрофона тянулся от лысого черепа к вороту рубашки. Пиджак обтягивал мускулистые руки, которые казались толще всей стоявшей перед ним женщины. Он встал широко расставив свои большие руки и ноги, словно в любой момент готов напасть.

«Вот это громила».

– Дамочка, вы в курсе, что это мужская раздевалка?

– Я знаю что ты натворил и как попал в эту страну, – ее острый вздернутый нос и прищуренные глаза придавали ей высокомерный вид. – Если об этом узнает кто-нибудь еще, будет очень плохо.