– Как ты превратился в лешего?

– Да никак не превращался, – честно ответил Витя. – Заплутал, ходил-ходил по лесу, ходил-ходил… Грибы сырые жевал, да ими разве наешься. Вот однажды чувствую – спать хочу, сил нет. Понял, что если лягу, то всё, конец, но мне уже бродить опостылело, так что обрадовался даже. Лёг, заснул, а когда проснулся – удивился. Во-первых, что вообще глаза открыл. А во-вторых… ну, почувствовал себя по-другому.

– По-другому – как? – допрашивающий вперился в него ледяным взглядом.

– Да вот так. Видеть лучше стал и слышать. Весь лес как на ладони у меня. Где лось идёт, где кабан роет, где заяц скачет – всё знаю. Если плутает кто – тоже мне ведомо. Дерево рубят – будто волосы мне стригут.

– Скольких в лес заманил? – опять спросил сотрудник.

– Да не заманивал я никого, – сердито отмахнулся Витя. – Вашу вон, – кивок в сторону Юли, которая даже как-то сжалась у себя в углу, – вывел. Не рассказывала, что ли?

– А почему вывел? Понравилась?

– Не без этого, конечно. Но я и других выводил, только никому не показывался.

Ответом, похоже, опять не угодил. Сотрудник пожевал губами, потом отодвинул записи и кивнул конвоирам у двери:

– Уведите.

За последние дни обитателей в бестиарии прибавилось – видно, работники Общества сложа руки не сидели. А может, нового кого наняли. Вой, стоны, скрежет не смолкали ни днём, ни ночью. Через две клетки от Вити (в одной сидела кикимора, в другой – домовёнок, совсем ещё малыш) втиснули в угол крошечный аквариум, налили ржавой воды и поселили русалку. Новая постоялица постоянно хихикала, пела, плескалась и вообще вела себя до неприличия легкомысленно – уж лучше бы рыдала и жаловалась, как остальные. Была она не какой-нибудь там ундиной или морской девой с рыбьим хвостом, а настоящей славянской русалкой; сама себя называла она водяницей. Притащили её как была: в льняной рубахе, с распущенными зеленоватыми волосами до колен и венком из кувшинок на голове. Русалка порывалась пощекотать конвоиров, и даже грубые шлепки по рукам её не останавливали. Чуть позже Витя услышал случайно в разговоре двух сотрудников Общества, что это утонувшая тридцать лет назад девушка, невеста сельского врача.

Витя вспомнил, что читал об этом – может, даже в той же самой газете, в которой несколько лет спустя опубликовали объявление о нём самом. О трагедии написали целых две страницы мелким шрифтом: история всей недолгой жизни Марины Нестеровой – так её звали – и, с особым смаком, её отношений с врачом; слова убитых горем родителей, младшего брата и старшей сестры; растерянные комментарии соседей…

– Эй, Марина, – позвал Витя, когда конвоиры ушли. Русалка и не думала откликаться. Просто не хотела? Вряд ли, учитывая, как она рвалась пообщаться с конвоирами. Забыла, кем была? А почему же он тогда не забыл?

На следующее утро Вите объявили, что допросов больше не будет. Не успел он спросить, что с ним собираются делать дальше, как его выволокли из клетки и потащили куда-то на второй этаж, где он ещё не бывал.

Он оказался в просторной комнате без окон; на потолке торчали на коленчатых держателях две огромных лампы, под ними стоял металлический стол со стоком в ногах, как у ванны. У дальней стены – ещё стол: длиннейший, тоже металлический, застеленный простынёй с казённым чёрным штампом и заваленный блестящими металлическими инструментами. Комната полна была людьми в масках, тонких резиновых перчатках и светло-зелёных халатах, завязанных на спине. Всё это напоминало операционную из кошмарного сна.

То, что с Витей там делали на протяжении следующих недель, тоже напоминало кошмар.