Добравшись до ларька с выпечкой, Шумер повернул снова и под изумленным взглядом сидящей внутри продавщицы принялся собирать мусор по другую сторону дорожки. С каждым шагом ему все больше хотелось жить и бороться. Возможно, это было следствие внезапной трудотерапии.

– Эй! Эй! – высунувшись в окошко, окликнула его продавщица. – Ты новый уборщик что ли?

– Нет, – сказал Шумер, разгибаясь. Он поднял руку почесать нос, но увидел черные, в ранках порезов пальцы и передумал. – Это я для себя.

– Как для себя? – опешила продавщица.

Она была женщина пожившая, всякие дела «для себя» у нее прочно ассоциировались с домашней обстановкой, телевизором и отдыхом в Турции.

– Хочется пройти по чистой дорожке, – объяснил ей Шумер.

– Ха! Все равно загадят.

– Уберу снова, – улыбнулся он.

– Делать нечего, – проворчала продавщица. – Спину продует – увидишь. Или вон на шприц напорешься. Здесь этого добра много.

– А я уже.

Шумер показал ей каплю, выступившую на кончике пальца.

– Тьфу на вас!

Продавщица скрылась в глубине ларька. Шумер пожал плечами.

Он работал где-то с час, складывая в пакет все то, что люди беспечно побросали на землю, проходя дорожкой к вокзалу или от него. Ему думалось, что некоторые мусорили оттого, что в их семьях это считалось нормальным, а другие – от самой возможности намусорить.

Шумер остановился. А я не верю в людей, вдруг осознал он. Не верю. Потому и без апостолов. Да, над этим надо работать. Поле непаханое. Только это должно быть обоюдное стремление. Взять хотя бы Диму из вагона…

Он поволок пакет, нисколько не увеличившийся в размерах, к стоящему на углу в кирпичной выгородке контейнеру и перекинул через заляпанный железный край. Уже внутри контейнера пакет треснул, будто перезревший арбуз. Бумм! Окурки, бумажки, прочая дрянь ударили из него по стенкам, вспухли небольшой грязной горкой.

Шумер оглянулся. Чистота!

Да, тот же Дима – не совсем пропащий парень, способный, оказывается, на поступок, пусть и мальчишеский, детский, от обиды. А не спаси он его от рыжего Коли и «Жана Габена», сделал бы тот широкий денежный жест? И чего в жесте было больше – позерства или все-таки излома, проявления души?

Вопрос. Надо работать.

Шумер пересек улицу. Район в виду близости железнодорожных путей и кладбища дальше, к северу, не пользовался популярностью ни у застройщиков, ни у агентов недвижимости. Деревянные дома еще советских времен теснились здесь друг к другу, словно до последнего решили держаться вместе. Выступали единым фронтом против времени и неуклонных перемен. Возможно, полагал Шумер, однажды их всех утянет за собой грозный очищающий и быстрый пожар. Общие дворы с бельевыми веревками, натянутыми на столбах, лавки, щелястые заборчики, выводок низких, крытых рубероидом гаражей.

Заводской переулок.

Шумер углубился в толчею домов, в мир шелушащейся коричневой краски, дощатых мостков, ржавых ящиков для песка, выцветших, тридцати-сорокалетней давности картинок на торцах, предупреждающих об опасности пожаров и спичек у детей.

Звонить 01!

Здесь жили, в основном, старики и старухи. Они глядели из окон, как с фотографий, как из прошлого, некоторые, несмотря на незадавшуюся весну, сидели на скамейках у подъездов, кутаясь в старые пальто, обмотанные платками.

– Здравствуйте.

Шумер прошел к дальнему подъезду.

– Здрасьте, здрасьте, – закивали старухи. – А вы к кому это, молодой человек?

– К никому. В пятнадцатую, – обернувшись назад, показал ключ на шнурке Шумер.

Одна из старух встала.

– Вы смотрите, – затрясла она пальцем, – это квартира не ваша! Жильцы ее померли, а сын у них был – исчез.