– Ты о чем? – не понял Рехан.

– О чем? – горько усмехнулась Клер. – Кондитеры выпекают печенье в виде гильотины, ювелиры выпускают брошки в виде миниатюрных гильотин, даже создали духи «Парфюм де гильотин»!

– Интересно, чем же они пахнут.

– Вот и я о том же! Храм Разума они создали. Наверное, наш век был обозначен веком безумия, а не разума.

– А ты тоже считаешь, что ваш король был достоин плахи?

– Людовик шестнадцатый был очень мягким человеком, Рене. Возможно, слишком нерешительным. Если он, а не влиявшие на него министры, и создавал какую-то реформу, то обычно редко доводил ее до конца. Своим вопросом ты, наверное, хотел еще уточнить, как я относилась к нему? Не знаю, наверное, как к очень слабому правителю. Он был честным, я бы даже сказала, простым человеком, не любил роскоши, даже довольно-таки сильно сократил придворные расходы, но все его финансовые реформы либо не работали, либо против них восставали, либо он, как я уже говорила, не доводил их до конца. Он постоянно колебался, то вставал на нашу сторону, сторону народа, то опять возвращался к своим министрам и придворным. Он даже решился на побег со своей семьей, что, конечно, не прибавило ему уважения в народе, но его очень быстро обнаружили и вернули. А дальше, дальше тюрьма, обвинение в заговоре против свободы нации. Ну, Рене, вот мы пришли. Заходим? – она легонько подтолкнула его к трем ступенькам, ведущем к двери небольшого трехэтажного дома, когда-то выкрашенным в белый цвет, а теперь ставшим грязно-серым.

Поднявшись на второй этаж, Клер открыла хлипкую дверь, и они вошли в действительно небольшую комнату, где уже находились знакомые Рехану Роза, ее друг Леклерк, а также средних лет мужчина с несколько грубоватыми чертами лица. Увидев вошедших, он не сказал ни слова, лишь взглянул на них и снова уткнулся в какие-то листы бумаги. Вероятно, в этой комнате Роза достаточно часто устраивала совещания, так как кроме крохотного стола в углу комнаты, стояло еще шесть стульев. Под убогой койкой в другом углу комнаты находился продолговатый железный сундук, там же рядом стоял горшок и валялась посуда. Небольшие два окна кое-как пропускали свет, хотя день обещал быть солнечным и солнце уже пыталось пробиться сквозь стекло.

Поздоровавшись и представившись друг другу, Роза села на один из стульев, и предложила гостям сделать то же самое.

– Я хотела начать с радостной вести, – произнесла Лакомб, – еще несколько женщин присоединились к нашему обществу. С каждым днем их становится все больше. Мы создали несколько малых групп, которые помогают этим женщинам научиться стрелять, владеть пикой, шпагой. Некоторые не склонны к насилию, поэтому они заняты пошивом обмундирования, или учатся оказанию медицинской помощи.

– Я слышал, в Дижоне девочки создали свой клуб, и одна из них прямо отличилась, – перебил ее Жан, – малютка Генриетта, которая сама еще ходит под стол пешком, взобралась на табурет и произнесла целую речь. Заявила, что сожалеет, что в силу своего возраста не в состоянии принять участие в борьбе, но обещает взамен плести лавровые венки для тех, кто защищает отечество.

– Да, – согласилась Роза, – женщины повсюду восстают, поют революционные песни, распространяют листовки, прокламации. Мы ведь тоже правоспособные, как и мужчины, не так ли, месье Ру?

Жак Ру лишь тяжело исподлобья посмотрел на нее, но ничего не сказал. Далее Роза продолжила распространяться на тему вечного женского гнета, о равенстве между классами, но Рехану уже было неинтересно слушать ее, он переключил свое внимание на этого замкнутого человека, весь вид которого напоминал пуританина. Было видно, что он краем уха слушает Лакомб и периодически вставляемые фразы Жана-Теофила, но все его мысли где-то в другом месте.