Тряску по лесным колеям сносила спокойно, а вот на асфальте от Белоомута до Дединова с нарочитым недовольством поохала, непривычна, видно, была к быстрой езде. В дороге Прокопыч отметил, что вопреки его опасениям насчёт запаха – ожидал старческой моче-плесенной вони – дух от ведьмы исходил приятный, как будто даже цветочный, кипрейный – когда его лист разомнёшь да придавишь перед тем как на чай крошить, точно такой же тугой сладостью веет… чудно: другая трава сгорит да завоняет, а кипрей вот благоуханит.

Странную гостью потчевали запечённым диковинным угрём, в Оке его не поймать, да зря, не притронулась старуха к вилке, часа два, как та щука в корыте, сидела напротив Валентины истуканшей, шум в своём ухе слушала, а когда бесцветный глаз поднимала (к тому же странно косила – вверх, не в глаза смотрела, даже не на волосы – выше), то будто спрашивала: «И зачем тебе это надо?», или кряхтела, словно недовольство выражала: «Эх, а ведь не твоё это дело – рожать!», забыв, видно, что часом всего раньше бубнила обратное – не родить, что умереть… Прокопычу казалось, что они молча о чём-то спорят, и бабка спорщицей оказалось поматёрей, словом, Валю чуть родимчик от этого «сидения на угре» не хватил, страшно, но вытерпела. Вслух Прасковья за вечер только два вопроса и задала, оба глупые, не по делу: «Не прядёшь сама-то?». Какое «прядёшь»? Сто лет никто в селе не прядёт. А через полчаса опять: «Не ткёшь сама-то?». Сумасшедшая. Шевелила губами, покачивала головой, иногда даже как будто усмехалась, от этих полуусмешек Прокопычу становилось особенно не по себе – над ним, над ним насмехалась! «Вот карга!» – в сердцах про себя выругался Прокопыч, но как только выругался, старуха тут же подняла на него свои оловянные глаза, согласно качнула головой и тихо повторила: «карга, карга…», только с ударением на первой слоге – кАрга. Полная спина мурашек, и отчего-то вдруг стали вспоминаться из своей жизни давние закоулочные моменты – чередой.

Насиделась так и пошла. «Что? Что?» – Иван за ней, а та бросила на ходу, как бы и не их заботу: «Что ж, лопоты, молитесь…». Это колдунья-то – молитесь!? «Как молиться? Кому?» – «Пятнице, Божьей матери и молитесь». Иван ещё переспросил с испугу, не расслышав: «В пятницу молиться?». Старуха только рукой махнула – «а ну вас!», однако с порога как будто пояснила: «Пятнице, пятой боженьке, Матери Сырой Богородице». Легче не стало. Приплела каких-то обидных лопот, от лаптей что ли, мол, лапоти вы, лапоти… Денег не взяла («Не за что!»), назад везти не велела, хоть этим порадовала, какие-то у неё вдруг тут «свои» оказались, – «Зайду проведать», – бухгалтер даже подумал, что она не к Вале совсем и приезжала, а просто оказией воспользовалась в Дединово (в Дедново) попасть, к этим «своим», к которым можно без приглашения и без весточки даже через сто лет.

Они без Прасковьи потом ещё два часа просидели, отходили. Валентина словно спала с открытыми глазами, и сон был, похоже, не из простых – испарина на лбу, вздрагивала без причины… не будил. Молитесь! Хорошо сказать, молитесь, а где? Полно село церквей, а все мёртвые, не церкви, а склады с хламом, а Троицкая, за Ройкой, даже с ядами, привезли как удобрения, оказалось – перепутали (или брак, передозировали гадости), крутая отрава, куда? В склад, куда ж ещё, то бишь в церковь, до сих пор лежат, трава вокруг храма не растёт… Но… с той поры Валя, как выходной, будто к сестре в Озёры, а сама в Коломну, на службу… или ещё куда? Да и сам Иван, вроде как в огороде сорняк дерёт, а незаметно с корточек на колени да в сторону ржавого воскресенского купола склонится и приговаривает: помоги, Господи, помоги, родимый… не бездетный Иосиф в пустыне, но всё же… Про Пятницу, конечно, забыл.