– Это интересно, – отозвался, наконец, Мессир, – что же это за фраза такая?

– А-а-а, – загадочно протянул Голицын, – я то, после двух школ, учился потом в ПТУ, а, работая на «Ростсельмаше», ходил в «Вечернюю школу». Потом я закончил «Училище искусств», где меня снова мучили математикой, и мучила, между прочим, мать знаменитого на мировом театре режиссёра-отшельника, что вдвойне обидно. Так вот, после всех этих учёб, здесь – в Литинституте, я первую же свою сессию вынужден был сдавать экстерном, чтобы ехать за своим Театром – на гастроли в Ленинград. И вот, сижу я в «преподавательской», у письменного стола, а передо мной – педагог, молодой мужчина, с усиками и бородкой. И он смотрит на меня и говорит: «Да вы не волнуйтесь, вот, я ставлю в вашу зачётку зачёт, а теперь давайте с вами рассуждать». И я понял, что до этого – я учился в одной сплошной КАЗАРМЕ. Этого преподавателя звали – Костя Кедров. Его отчества, я к своему стыду, не помню. Но за ним всегда ходили толпы студентов, и слушать его было – одно удовольствие. Застенчиво улыбаясь, он открывал нам, уже немолодым советским студентам, новый мир. Потом, уже в «Пост перестроечный» период, я с ужасом и удивлением, услышал по телевизору, что его уволили из Литинститута. «Да, подумал тогда я, значит, снова страна пошла по «особому» своему пути. И даже по более «особому», чем при Советской власти, при которой Костя Кедров – всё же преподавал. Были в институте и другие прекрасные люди, конечно, и не мало. Вот, потому-то, наверное, мне и стало, в конце концов, неловко перед ними за свою вечную неподготовленность к экзаменам. И я устал от этих предэкзаменационных лихорадок. Да и Диплом, мне был, в сущности, не нужен. Я видел, как там потели студенты, работающие в газетах, или журналах – им необходима была эта бумага, для карьерного роста. А мне – куда было карабкаться? Мне – некуда. Вот и всё.

Спутники уже шли от здания, по дорожке, ведущей в заросли маленького палисадника.

– А это кто? – спросил Мессир, указывая тростью на тёмный силуэт небольшой скульптуры.

– Это Герцен, если я правильно помню, – сказал в ответ Голицын. – Это же здание так и называют – домом Герцена, если я не ошибаюсь. Нет, я что-то путаюсь.

– Герцен – это тот, которого разбудили «декабристы», по высказыванию некоторых товарищей?

– Да, – не вникая в сказанное Мессиром, ответил Голицын. – Но первым, кто открыл мне глаза на мою страну, был режиссёр Ростовского телевидения – Сергей Иванович Пожарский. Это было ещё до моей службы в Армии, когда я учился на первом курсе театрального отделения. Он высмотрел меня для исполнения главной роли в телеспектакле «Альфа Центавра». Он со мной много беседовал, и в этих беседах, ненароком, он заставил меня критически посмотреть на окружающую жизнь. Правда, до него был ещё мой первый педагог по Мастерству актёра – Герман Михайлович Гуровский, которого через пол года, к сожалению, «скушали», как говорят у нас, но который, сурово глядя сквозь стёкла своих очков, в тонкой едва заметной оправе, успел привить нам вкус к настоящей литературе, заставляя читать, например: «Новый мир», Тендрякова, Юрия Трифонова и так далее, и тому подобное. Так вот, после всех этих бесед и чтений – меня точно обухом по голове ударили – и я понял, что меня, до этого, обволакивали совершенно другим видением «прекрасной» жизни, не имеющей почти ничего общего с реальностью.

Не-ет, я не стал диссидентом, нет. Потом была женитьба, Армия, и всё как-то потеряло свою былую остроту, и легло на какой-то там полочке моей памяти. Но что особенно запомнилось мне из того времени, так это роман Джека Лондона «Мартин Иден». Его посоветовал мне – тот самый Пожарский. Дело в том, что заканчивал я читать этот роман, сидя на скамеечке городского парка, на крайней, к центральной улице, аллее. И когда я прочитал, как тонул в огромном океане – этот человек, этот человечище, который был в моих глазах больше, чем этот бескрайний океан, я закрыл книгу, и посмотрел на кишащую людьми улицу, то эта улица, этот город и эти, суетящиеся в нём люди – всё показалось мне мелким, ничтожным и тусклым.