Как ночевали, Пётр Григорьевич? – спросил капитан, кривя улыбку.

Спасибо. Хорошо ночевал.

Вы скорее дневали, чем ночевали. Но, таков удел художников, я понимаю.

Прошу извинить, капитан, я не одет, – опомнился пассажир, пойду, оденусь.

А искупаться в Дону не хотите? Здесь река намного чище, чем у вас в Ростове. Смотрите, какая прозрачная вода – песок на дне виден.

Голицын подошёл к борту, заглянул за него. Вода и правда была чиста и прозрачна, она манила в свою прохладную свежесть, припечённое солнцем, тело Голицына. Тело, которое истомилось духотой его «кельи», за все эти последние годы его «монашеского сидения», истомилось вот по такой, вольно бегущей реке, вольному солнцу над ней и такому же вольному ветерку, ласкающему сейчас – это его тело.

– Я знаю, вы, последнее время, привыкли «не искушать Бога», хотя, должен заметить, что ваши познания – о моём искушении МЕССИИ, примитивны. Но не будем сейчас об этом. Я, просто, хочу сказать, что раньше вы просто боялись прыгать с высоты в воду, и, вообще – просто боялись высоты, а теперь, видите ли… Но да ладно, – прервал свои рассуждения Мессир, – с того борта спущена лестница, можете плавно спуститься в воду, как вы предпочитаете, – снисходительно улыбаясь, сказал ОН.

Но Голицын, глянул на НЕГО, тоже улыбаясь, стал босыми ногами на борт, набрал в лёгкие воздуха, спружинил, и прыгнул в воду, вниз головой.

В воде, он заставил себя сделать ещё одно, чего раньше, почему-то, боялся – он открыл глаза. Открыл, и увидел через её прозрачность – Мессира снявшего свои зеркальные очки, и смотрящего на него своими застывшими и разного цвета, как показалось Голицыну, глазами. Причём, один из ЕГО глаз проваливался глубже в глазную воронку, и никак не отражал свет, чего нельзя было сказать о другом глазе, сверкавшем солнечным отражением от колышущейся водной глади.

Голицын долго купался. Что называется – допался. Он прыгал в воде, отталкивался от яхты и плыл. Возвращался к яхте, кувыркался, и снова прыгал, чего-то, весело крича, и, смеясь неизвестно чему. Когда же он поднялся, по упоминаемой капитаном, лестнице – на яхту – там уже никого не было. Тогда он пошёл на палубу и, расставив руки в стороны, и задрав лицо к солнцу, стал обсыхать. Но такая поза его быстро утомила, и он стал искать более подходящий вариант обсушки. И нашёл – складную, очень удобную тахту, с белым покрытием из какой-то тонкой кожи. Разложил её на середине палубы и лёг на неё, животом к солнцу. И ему было хорошо. Но не долго. В голове стали роиться мысли… «Опять – мысли. Ну, нигде нет от них покоя!» – разозлился он сам на себя и на свои мысли. И тут, одна из этих мыслей, где был баркас с мужиком и с бабой, и с их помидорами, вдруг осенила его – и привела прямо к прозрению: «Да ведь это!..» Он открыл глаза, вскочил на ноги, и огляделся «окрест себя». «Точно, это та самая станица.

Или теперь – город? Их не поймёшь. Короче, это – оно самое. Да-а, чудеса-а. Как же это я сразу-то не узнал, не догадался? Мессиру – ни слова».

Что это вы, как будто встревожены чем? – услышал он голос Мессира за своей спиной.

Нет, ничего. Не встревожен, – ответил Голицын, как нашкодивший школьник, учителю по физкультуре. И делово подбоченясь, произнёс, – Вот, любуюсь здешним ландшафтом.

Ну, и прекрасно. Я вижу, вы освежились, и готовы к приёму пищи, – так же делово произнёс капитан. – Сейчас пойдём завтракать. Идите, одевайтесь, и кот отведёт нас на квартиру.

На какую – «на квартиру»? – настороженно удивился Голицын.

На хорошую, – в пику ему ответил капитан. – Знаете, остановиться в таком сермяжном казачьем поселении и столоваться на судне, это – кощунство.