@ @ @

«Приняв душ, и одевшись, Голицын поднялся на палубу, и почувствовал себя, как вновь на свет народившийся. Побагровевший диск солнца готовый уже уйти за горизонт, возвышавшегося на холме города, светил ему прямо в глаза.

С лёгким паром, маэстро, как у вас говорят, – раздался голос Мессира.

Спасибо, – откликнулся Голицын и обернулся.

Перед ним стоял мужчина, всё в тех же зеркальных очках, но одет он был в чёрный, с позолоченной отделкой, китель, под которым была кипельно белая сорочка с чёрным галстуком, кремовые брюки, из парашютного шёлка, ниспадавшие на белые парусиновые туфли. А на голове его возвышалась фуражка флотского офицера с «крабом» и белым верхом.

Голицын испытал лёгкий шок. Сейчас они оба светились прозрачно-розовым светом и казались нереальны.

Пройдёмте на нос корабля – я представлю вам команду. Здесь большое солнце, а там есть тень. Да и уютней там у нас – по-семейному.

Они прошли вдоль правого борта к носу, и здесь Голицын увидел крупного старика в белоснежной сорочке, с короткими широкими рукавами и чёрных брюках, в сандалиях на босу ногу, без головного убора и с короткой причёской «под бокс». Он стоял под самой рулевой рубкой, как по команде «смирно».

Боцман Дуля, – указал на него Мессир, – прошу любить и жаловать. Он же – лоцман, он же – кок, он же – рулевой нашего корабля.

Штурвальный, – поправил его боцман, произнося вместо «ш» звук «щ» – «щтурвальный», и поклонился лёгким кивком головы.

Его оголённая часть рук и пальцы на них были сплошь в татуировках. А когда Голицын повнимательней глянул на его лицо, то, с изумлением, заметил, что на месте глаз у него,

из впадин глазниц, выдаются две натурально скрученные дули, где вместо подушечек больших пальцев – моргают собственно глаза. Под ними широкий утиный нос и такие же губы, практически закрывающие собой, маленький подбородок. Бровей над его глазами, толи не было, толи они были выжжены. И всё лицо было, как побито оспой и изрыто глубокими извилистыми морщинами. Ещё он, что есть силы, пытался втянуть в себя живот, но тот, всё же, был прилично выпуклым. На его левой руке полностью была видна наколка: «не забуду мать родную». А на правой: «за Родину – за Сталина». Причём, последний слог «на» переходил уже на кисть руки.

И кот, – указал Мессир на возлежащего, и жмурящегося от лучей заходящего солнца, обычного, уже знакомого, кота.

И наш капитан, – неожиданно сказал боцман хриплым, но звучным голосом, указывая глазами-дулями на Мессира.

По местам, – скомандовал капитан.

Кот моментально юркнул вдоль левого борта. Дуля же – стал за штурвал и подал команду через раздвинутые окошки рубки: «Отдать концы!»

Трап давно уж был убран. А кот лишь сбросил лапой кольцо каната с причальной тумбы – на борт, и тут заправил его, как положено. Машина беззвучно заработала, и яхта

потихоньку начала отчаливать. И в этой рабочей тишине, Голицын с улыбкой вспомнил наши перевозные катера, с мотором и капотом от трактора ГТС, под окошком

штурвального: там стоял такой грохот машины, что услышать, склонившегося к самому уху собеседника, было невозможно, а сам катер трясло так, что в ушах щекотало. Вот, на

этот городской пляж, что сейчас был от них справа по борту, и вдавался в Дон своим длиннющим причалом – на этот пляж, в те времена, и перевозил их тот самый «трактор».

А, собственно, мы – куда? – опомнился вдруг Голицын.

Ответил боцман, руливший яхту, – А вот сейчас мы обогнём Зелёный остров и подойдём к одному тихому неприметному местечку.

При упоминании Зелёного острова у Голицына защемило в груди. Он подошёл поближе к борту и увидел ту самую, утопающую в зелени, косу острова, где когда-то, пацаном, он со своими дворовыми ровесниками и своим дядькой Толей, и Лёнькой-«лысым», вот так же огибали эту косу, сидя всем гуртом в деревянной вёсельной лодке.