– Ты еще стихи пишешь?

– Нет. Это стихи чудесного детского писателя. Бианки, знаешь? Я его с детства обожаю. И это все про меня. – Он обвел глазами опушку. Взгляд его темных глаз был восторжен, словно он впервые видел эту красоту. -Смотри, смотри… Ель… Ель дает лесу глубину и делает его таинственным. А сосна превращает лес в храм.

– Да? – наивно изумилась Лора.

– Ну, да!.. У нее стволы колонны, вот и получается. Храм!

Лора отщипнула какую-то травинку, поднесла руку к лицу, чтобы скрыть смятение.

Этот мальчишка словно сорвал стоп-кран с ее души. Она вспомнила, вдруг вспомнила, что тоже любила все это – березовые колки ее детства, травы и озера, особенно полевые цветы – желтый львиный зев, яркую пахучую пижму, и еще саранки, вызревающие в сырой глубине леса подобно сказочному аленькому цветочку. Она любила лечь на прогретый солнцем дощатый мостик на старице и долго, забыв о времени, пристально вглядываться в глубину воды, где среди подводных кущ деловито сновали мальки и какие-то тонконогие создания. В воздухе над головой плясали золотые от солнца комарики и пролетавшая мимо бархатно-белая бабочка, казалось, вот-вот превратится в неземной красоты фею.

Почему это исчезло из ее жизни? Почему она забыла об этой красоте, частью которой когда-то была сама?!

– Знаешь, – продолжал Евгений, – мне иногда снится, как я один живу в лесу, одиноким лесовиком. Сижу у костра, с белками общаюсь. Мне иногда надоедают люди… Вернее, я устаю от них, от их болтовни, и тогда я уезжаю на несколько дней в лес. Сбегаю. У отца есть сторожка дальняя, тайная. Домик в лесничестве. Мама о нем не знает. А мне там самое то. И представляешь, живу я там три дня и молчу. Молчу, молчу, молчу, и представляешь, силы набираюсь. Я понимаю теперь отшельников. Оказывается, это правда…

– Что – правда? – не понимала она.

– Правда в том, что человек только на природе, от земли может очищаться от всякой душевной нечистоты.

– Понятно. – Произнесла она отчего-то растерянно.– Ты – натуралист. – Она вспомнила, что Фаина говорила ей о страсти Евгения к природе.

– А чем ты занимаешься, кроме спорта и природоведения?

– Матери помогаю в ресторане.

– В каком ресторане? – насторожилась Лора.

– «Ишим», ты же там была вчера, наш ресторан. Три года назад мы его купили и теперь все трудимся. Я там за грузчика и распорядителя. А иногда за швейцара и громилу.

Лора вспомнила рыхлую, белокожую со старомодной прической хозяйку ресторана. Ах, вот ты какой стала, Верочка! Почти со злорадством воскликнула про себя. И не узнаешь тебя!

– Значит, маме помогаешь. Хороший мальчик. Любишь маму? – спросила насмешливо.

– Люблю, очень. У меня родители классные. Мамусик такая пушистая, ласковая, как подушка-думочка. А папа, между прочим, мэр этого захолустья.

Она на всякий случай сделала большие глаза.

– А он какой? – все же спросила.

– Батя? Настоящий мужик. – Коротко и уверенно сказал он.

– Ты у них один?

– Один. – Проговорил он с растяжкой в голосе, так, что она поняла – не отказался бы он от брата или сестры.– Зато у меня два отца.

– Как это?

– Мой крестный отец Аркадий Эрастович, наш местный судмедэксперт. Замечательный мужик. Они с отцом с юности дружат, хотя дядя Аркаша на десяток лет старше моего. Человек своеобразный, профессия у него такая… ужасная. – Он брезгливо сморщился… – А ты случайно не врач, Танюля?

Лора отрицательно покачала головой, заметив про себя, что смирилась с его «Танюлей». Сама придумала. Пусть будет.

– Слава Богу. Не люблю врачей. Меня в детстве по врачам затаскали – то свинка, то корь, то понос, потом какой-то вообще смертельный диагноз ставили, типа лейкемии. В общем, они со мной намаялись. Мама до сих пор не хочет поверить, что я здоров. Продолжает переживать по поводу каждого моего чиха. Кстати, позвонить надо, а то она меня потеряла. Мне тут от отца на днях досталось.