Тогда в одну ненастную ночь он приказал своим холопам привезти ее силой. Сюда, к этому обрыву, в его хоромы и привезли ее. Он пировал с друзьями и был сильно во хмелю. Встала она перед ним и говорит: «Будь ты проклят, князь, если тронешь меня. Дом твой сгорит, а имение свое потеряешь.» Только не встревожили эти слова князя. Он уже изнемогал от желания, и ее дикая красота, горящие глаза, яростные слова только распалили его. Он схватил ее на руки и понес в спальню.

Рано утром видели, как молодая женщина выбралась из окна и бросилась с обрыва. Тело ее искали, но не нашли. А днем загорелся дом, будто подожгли его с четырех сторон. Князь в эти края больше не возвращался, а через год проиграл в карты свое имение.

Земли выкупил Ипатьевский монастырь, потом они еще кому-то перешли, но на пепелище до моего отца никто больше не строился, и место считалось заколдованным. То ли Акулина оборотилась в русалку, то ли в ведьму, но рассказывали, что ночью или рано-рано утром, когда только плесканет белесой пеленой на землю, она выходит из воды и сидит на этом обрыве, как Аленушка со знаменитой картины Васнецова.

Вот такая любовная трагедия. Правда, я никогда не видел эту Акулину.

Лето клонилось к закату. Но для Ильи и Даши календарь перестал существовать. Они не замечали ни все чаще набегавших на небо туч, ни ранних сумерек, неумолимо съедающих день, ни первых пожелтевших листьев на клене. Они были до головокружения пьяны собой и прекрасно безразличны к окружающим. Их дни и ночи перемешались и перепутались, как старый невод, их любовь до слез, до боли, до немоты перехватывала горло и сильнее заставляла биться сердце, их страсть вспыхнула, как сухие поленья, готовые к топке, время остановилось и сделалось бесконечным.

Как-то Даша привела Илью к себе в дом и познакомила с мамой.

– А, вы тот самый москвич, художник и племянник Бирюка, – сказала она без осуждения и без восторга в голосе.

– Мама!

– Садитесь за стол. Я колобушек напекла.

Марья Ивановна оказалась доброй и хлебосольной женщиной. Можно даже сказать, что Илья ей понравился.

– А как же твои экзамены? – обратилась она к Даше.

– На следующий год поеду. Поработаю годик.

Марья Ивановна только покачала головой.

Лето оборвалось осенними дождями неожиданно и недосказано. Они будто очнулись от сказки и, посмотрев в окно, увидели, что лето кончилось.

Перед отъездом Илья подарил Даше завернутый в тряпку холст.

– Обещай, что посмотришь, только когда я уеду.

– Обещаю.

Поцеловав Дашу в заплаканные глаза и в через силу улыбающиеся губы, Илья уехал в Москву.

II

Прошел месяц, другой. Писем от Ильи не было. Даша пошла работать на завод. Она часто забегала к Игорю Васильевичу, и тот не скрывал своей радости, видя ее.

– Только ты меня, Дашенька, и балуешь своим вниманием.

– Игорь Васильевич, вам Илюша не писал? – и оглядывалась беспомощно, будто надеясь вдруг увидеть его в углу.

– Дашенька, милая, он никогда не писал мне прежде и вряд ли напишет. Не расстраивайся ты так. Он художник, он не любит писать писем. А тебя он любит, это я точно знаю.

– Он говорил вам?

– Нет, я видел, как он смотрел на тебя. Никакие слова не нужны.

Даша успокаивалась на время.

– Спасибо вам.

– За что? Это тебе спасибо. Ты – добрая.

Даша убегала, а через неделю или раньше вновь заходила к Игорю Васильевичу, будто по дороге. Ей был мил этот дом воспоминаниями и незримым присутствием Илюши.

Вечерами она сидела одна перед написанным Ильей портретом и пыталась увидеть в нем себя его глазами.

На портрете за столом в беседке сидела девушка, а за ее спиной тонкой, расплывчатой полосой растекались поля, леса и небо. Они были фоном, а стол лишь оттенял руки, лежащие на нем. Картина была написана так, что внимание зрителя сразу притягивало лицо девушки, ее глаза, прежде всего, потом взгляд скользил по распущенным волосам, шее, груди и снова останавливался на руках. Лицо и руки – вот что было главным на портрете.